бы их внезапные «прозрения»? Эти мысли кажутся иррациональными, и, тем не менее, я чувствую, что они не должны знать о собственных таланты, для чистоты.
Позже, в тот же день, мальчики убежали из сада. Внезапное прекращение их шумной игры привлекло внимание Хаксли, он подошел к окну и увидел, как они вдали бегут вдоль кромки леса по направлению к железнодорожной станции.
Он знал, куда они собрались, и, из любопытства, последовал за ними, надев панаму и взяв трость. Стоял ясный, если не жаркий день, и дул свежий, пахнувший влагой ветер, предвещавший дождь.
Они пошли к мельничьему пруду, конечно. Кристиан уселся на старый причал, в то место, где когда-то привязывали лодку. Пруд, достаточно широкий, изгибался среди густо росших высоких деревьев, его конец терялся в разросшихся тростниках. Огромные толстые стволы дубов на этом дальнем краю стояли как твердая стена, промежутки между ними заполнили ивы и раскидистые падубы. Все вместе выглядело стеной, умышленно построенной для того, чтобы не дать людям войти в лес в этом месте.
Когда-то в пруду в изобилии водилась рыба, но где-то в двадцатых годах века она исчезла. Можно было увидеть только щук, неспешно скользивших под водой.
Так что рыбачить не было смысла, и старая лодка быстро сгнила.
Хаксли предупредил обоих мальчиков, что они никогда не должны брать лодку, но он видел, что Кристиан, свесив ноги в воду, это обдумывает. Очень своевольный мальчик. Такой упрямый.
Стивен пробивался через тростники с палкой в руке. Не, не пробивался: он резал их. Он собрал толстую охапку и принес к краю пруда, и Хаксли нырнул обратно в непроницаемый для взгляда подлесок.
Его сыновья обменялись несколькими словами, из которых стало ясно, что они задумали сделать лодку из тростника и поплавать по пруду.
Он улыбнулся, и уже собирался отступить и незаметно вернуться домой короткой дорогой, которая вела к этому пруду через поля, когда сообразил, что мальчики встревожились.
Кристиан пробежал через сгнивший лодочный сарай и махнул рукой в сторону густого леса. Стивен последовал за ним, и они оба присели на корточки, вглядываясь в лесную мглу.
Хаксли, не выходя укрытия, поглядел туда, куда они смотрели. И сообразил, что с высокой ветки дерева на мальчиков смотрит странное широкое лицо. Он вспомнил Чеширского кота из Алисы и улыбнулся. Но лицо не улыбалось.
Внезапно оно исчезло. Что-то с шумом упало на землю, испугав и рассеяв птиц, спокойно щебетавших с верхушек деревьев. Потом оно очень быстро пронеслось сквозь лесную страну, обогнуло пруд, на мгновение замерло, а затем шумно проломилось через опушку в глубь леса. Опять наступила тишина.
Хаксли остался там, где был. Возбужденные парни прошли мимо, говоря об «обезьяньем лице». Еще они собирались восстановить лодку, гнившую в лодочном сарае, и делили между собой тростник для корпуса. Как только они ушли, Хаксли обошел лодочный сарай и попытался войти в густой подлесок, начинавшийся за ним. Там не было никакой тропинки, и он только порвал брюки о завесу из кустов диких роз и ежевики. Этот простой барьер дикого леса не дал ему войти, но через какое-то время он обнаружил куст крапивы, пригнул его, положил на него куртку и сел, защищенный от солнца и окруженный тяжелой тишиной лесного воздуха. Он долго высматривал через движущий свет и тени какой-нибудь след «обезьяньего лица», мифаго, которое он еще не видел достаточно близко и не мог судить о его мифологической природе.
Он прождал несколько часов, без всякого толку, и, разочарованный, вернулся в Оак Лодж. В его личном дневнике не было новых записей, так что он взял свой исследовательский дневник и, насколько мог, описал мифаго, достаточно коротко. Он спросил Стивена и Кристиана о том, как они провели день, и сумел вытянуть из них их восприятие создания, сделав вид, что спрашивает из пустого любопытства. Но мальчики почти ничего не прибавили к тому, что видел он сам, за исключением того, что лицо было широким, с густыми бровями и раскрашенным. Быть может раннее проявление верований кроманьонского человека? Внешность казалось чересчур современной, чтобы связать ее с культурой, сделавшей из питекантропа человека; природа их верований постоянно интересовала Хаксли и возбуждала его воображение.
В одиннадцать вечера Дженнифер объявила, что собирается спать. Проходя мимо него, она остановилась и протянула к нему руку:
— Ты идешь?
Хаксли ужаснулся. Предложение жены его испугало и шокировало, по шее и волосам побежал холодный пот, но он сумел непринужденно сказать:
— Мне нужно еще немного почитать.
— Я понимаю, — разочарованно выдохнула она, и отправилась в кровать.
Почему он так себя чувствует? Он заметил, что руки трясутся. Близость, отличительной особенность которой в первые годы их совместной жизни была скорее регулярность, чем страсть, в последние годы, несомненно, изменилась, превратилась в застенчивую привычку, состоявшую из предварительного предложения, почти робкого прикосновения и короткой встречи в темноте. И, тем не менее, он счел это изменение ухудшением — ему всегда приходило в голову, что Дженнифер могла бы принять свой новый статус с меньшими сложностями — без по-настоящему тяжелых раздумий. Ее крики наслаждения напомнили ему их ранние годы и заставили осознать глубину отталкивания от нее, полностью и целиком дело его рук.
Он едва не закричал, когда подумал о том, что сам отказался от близости, которая так нужна Дженнифер.
Он пристально посмотрел на потолок, думая о том, что она легла в кровать, вспоминая, как держал ее. Наконец он заставил себя встать, поднялся по лестнице и вошел в спальню, где она спокойно спала, только наполовину укрывшись летним одеялом. Лунный свет ясной летней ночи едва освещал ее тело.
«Она же полностью голая», сообразил он, и от потрясения у него перехватило дыхание. Ему было почти стыдно глядеть на нее, на ее ногу, высунувшуюся из-под одеяла, на мягкую грудь, лежавшую в изгибе руки; она спала, наполовину повернув к нему голову.
Он разделся и надел пижаму. А потом долго лежал на кровати, глядя на нее, настолько долго, что искусал до крови всю нижнюю
