Ели картошку с квашеной капустой, солеными огурцами и грибами, пили молоко. Дети споро таскали из чугуна разваристые картофелины. Шатохина успевала вытирать им носы и рты, смахивать сор со стола, качать люльку, подкладывать грибы и капусту, да еще ела сама. Звали ее Марфой Ивановной, имя очень подходило ей — крепенькой, с веселыми карими глазами на румяном лице.
— Вот так и живем, — сказал Шатохин, когда все наелись и Марфа Ивановна убрала со стола. — По нынешним временам ничего. Вы-то сами городская? Тоже, поди, хватило лиха. — Шатохин полез в карман, достал щепоть махорки, крикнул: — Лешка, бумаги у тя нет? Была газетка, да я всю искурил.
Леша принес надорванную страничку:
— На, тять, это из старого учебника.
— Как наш старшой, не озорует? — спросил Шатохин, мусоля край цигарки. — Драть не надо?
— Не надо, — Валентинка улыбнулась, глядя на Лешу, у которого загорелись уши, а по щекам поползли белые пятна.
— Когда ты дрался, тятька, чо на себя наговариваешь? — выдавил Леша, пряча заблестевшие слезами глаза.
— Мир да лад! — раздался с порога насмешливый голос. Саша! Вот кого не ожидала встретить здесь Валентинка. И вообще не хотела встречать. — Тетка Марфа, сестре чего-то неможется, просила зайти.
— Сейчас я, Саня, сейчас, — засуетилась Шатохина.
— И мне пора, — поднялась Валентинка. — Темно уже.
— Одно неладно, проводить бы. И детвору бросить боязно, — загоревал хозяин.
— Чего бросать? Я провожу, — хмуро сказал Сашка. — Не съем, поди, вашу учительницу.
…Ленивая пороша тихо стлалась под ноги. Валентинка шла по знакомой тропе к еле видимой из-за снега школьной роще. Сашка шагал позади, курил. Когда капризный ветер менял направление, начинал дуть в спину, Валентинка ощущала запах крепкого самосада. Этот человек был всех роднее ей здесь. И в то же время — чужой, непонятный.
— Сердишься, Михайловна? — заговорил Сашка. — А ты не сердись. Конечно, я виноват, сболтнул, может, что зря. — Нагнал ее, проваливаясь в снег, пошел рядом. — Ни о ком раньше сердце не болело, о тебе болит.
Валентинка верила и не верила его словам: вдруг опять смеется? Хорошо бы уткнуться в тепло его рук, все позабыть, ни о чем не думать. А если обманут эти руки, горе станет только острей? Она откачнулась. Он не пытался удержать ее. Не пытался! Валентинка в смятении побежала. Потом сбавила шаг, прислушиваясь: не догоняет ли. Вокруг было тихо, березы медленно осыпали с веток иней. Оглянулась: позади никого.
На крыльце стояла тетя Настя.
— Никак Валя Михайловна? Откуда ты? Я уж и печку вытопила, и картох напекла, а тебя нет.
— В Каравайцево ходила, к ученикам.
— Марфу Шатохину видела? Сестра моя двоюродная. Там, на деревне, вся моя родня, и племяш есть, Санька Конорев. Может, встречала?
— Он меня провожал.
— Санька? Нонче? — В голосе тети Насти прозвучала тревога. — Не след бы тебе ходить с таким провожатым, Валя Михайловна. — Тетя Настя приподняла с нижней ступеньки фонарь, поправила фитиль. Валентинка увидела ее добрые глаза с морщинками возле век, седую прядь, выбившуюся из-под платка, — Корову, вишь, иду школьную глядеть, время телиться. А Саня неплохой, не скажу против совести. Но ославить сдуру может. Как хватит водчищи — за язык не удержишь. Вот какое дело, — заключила она, сходя с крыльца.
* * *
Часы-шкаф в углу пробили двенадцать. Наговорился по телефону, решил все свои дела на сегодня, лег спать Володя. «Тоже пора, — сказала себе Валентина. — Завтра пять уроков. Разговор с товарищем директором завода Огурцовым. Еще стенгазета…» Легла, плотно укрывшись одеялом, послушала, как ровно дышит Володя… Чем был для нее Саша, почему помнится всю жизнь? И почему, несмотря на все происшедшее, она думает о нем с невольным участием? Или те, кто сделал нам особенно горько, ударил особенно ощутимо, тоже остаются в душе как неугасимая боль?
15
— Итак, ребята, продолжим: народный — какая часть речи? Страна? Освобождать? Беззаветно? Борьба?
Ученики, мгновенно реагируя на вопрос, выдвигали на контрольной линейке нужную цветную полоску, поднимали линейку вверх. И Рома Огурцов выдвигал, то и дело ошибаясь. Глаза у него были заплаканы. «Мы, взрослые, не захотели понять друг друга, а досталось ребенку», — с болью подумала Валентина. Она не поправляла Рому, он все равно ничего не видел и не слышал, уйдя в свое детское горе.
Звонок. Что ж, Валентина все успела: проверила пройденное накануне, объяснила новый материал, провела ряд закрепительных упражнений. Даже «прошлась» по частям речи, чтобы дети не теряли приобретенного раньше навыка. С каким нетерпеливым ожиданием смотрят они на нее!
— Сегодня поработали хорошо, молодцы, — похвалила Валентина. — Оценки, что я объявила по ходу урока, можете проставить себе в дневники. Теперь — на перемену. Рома, ты почему сидишь? — спросила Огурцова, который словно прилип к парте. — Твоя оценка — четыре. Иди побегай.
Мальчик послушно поднялся, по-стариковски шаркая ногами, вышел из класса. Стариковская эта походка резанула Валентину по сердцу: в десять-то лет! Так хотелось его обрадовать четверкой, но не умеет он, видно, радоваться…
Дежурная по классу, Инна Котова, старательно стирала с доски. Инна — умница, аккуратистка. Что бы ни поручили ей, сделает хорошо и других заставит поступить так же.
— Вы после обеда придете к нам в группу, Валентина Михайловна? — спросила, пряча тряпку в специальный ящичек, Инна.
— Конечно. Тебе что-нибудь непонятно? По-моему, ты все выполнила правильно.
— Не мне. Огурцов ошибся. Целых три раза.
— Да, я видела. Он все же старался, Инна.
Девочка кивнула, соглашаясь. Из тридцати детей двадцать пять учились три года у Евгении Ивановны Чуриловой; чуткость, глубокое чувство товарищества воспитала в них чудесная эта учительница. Инна беспокоится о Роме. Все они, двадцать пять человек, переживают друг за друга и за весь класс. Остальные втягиваются потихоньку в необычайную атмосферу класса. Лишь Рома Огурцов пока вне всего.
Валентина вышла из класса, раздумывая над тем, как быть дальше. Нужно посоветоваться с Евгенией Ивановной, после уроков Рома все время с ней…
— Чай пить идем? — еще на пороге учительской окликнула ее Алла Семеновна. — Сегодня привезли какие-то необыкновенные коржики, наш райобщепит вдруг взял и раздобрился!
— У меня свободный час, схожу домой.
— Тогда вы, Нина Стефановна? — обернулась биологичка к Фортовой.
— У меня тоже свободный.
— Удивительно, все вдруг стали свободными! — дернула округлыми плечами Алла Семеновна и одна отправилась в буфет, не забыв, однако, бросить с порога: — Кстати, Огурцов сегодня совсем не отвечал по ботанике. Прошу принять меры, Валентина Михайловна.
— Хорошо, приму. — Валентина укладывала в портфель тетради четвероклассников, предварительно вынув сочинения десятого «а», — их предстояло раздать на следующем уроке.
— Позавчера вы говорили о сочинении Коли, — взглянула на стопку работ Нина Стефановна. — Можно
