и его глаза вспыхивают огнём.
Теперь я знаю точно.
От этого джинна добра не жди. Этот джинн – беда.
Я ни за что не буду загадывать желание. В моей груди образуется комок, и я делаю несколько шагов назад.
– Ты желаешь богатства? – спрашивает джинн. Он произносит это тихо и как-то угрожающе.
Я ничего не отвечаю.
– Ты желаешь славы? – снова спрашивает он.
Он хочет меня уничтожить. Я это вижу. Он был в своей лампе бог знает сколько, и он умирает от нетерпения вернуться к своим прежним делам и губить людей, используя их желания. Это очевидно. Но он может добраться до меня, только если я чего-нибудь пожелаю, поэтому я держу рот на замке.
– Или ты желаешь быть с кем-то особенным? – лукаво спрашивает он.
Я молчу, но мое лицо, должно быть, меня выдаёт, потому что джинн довольно произносит: «А-а-а-а! Тебе стоит только произнести её имя, и она будет твоей!»
В моём воображении сияют зелёные глаза Каролины, но правда в том, что я не испытываю ни капельки искушения. Конечно, я наверняка всё испортил этим «ладушки-оладушки». Но я знаю, что это желание погубит меня. Хуже того, оно погубит и её. Потому что джинн предлагает не любовь. Он предлагает рабство – рабство для Каролины Спенсер.
Ну то есть, предположим, что я действительно желаю её, что я произношу это вслух, «я желаю Каролину Спенсер!».
Тогда что? Она моя, вот так просто? Я владею ею? Она должна делать всё, что я скажу?
Нет. Это не то, чего я хочу. Это не… благородно. Поэтому я снова говорю: «Мне не нужно желаний», – и собираюсь уйти.
Джинн следует за мной. Его лампа остаётся в канаве.
– Пожелай её, – уговаривает он, плывя рядом со мной. У него низкий и тёмный голос.
– Я ничего не хочу, – отмахиваюсь я и сворачиваю за угол.
– Пожелай её, – снова звучит его тихий повелевающий голос через несколько минут.
– Оставь меня в покое, – не сдаюсь я.
Мы проходим мимо площадки, где ребята играют в бейсбол, – Эли Тёрнер и остальные. Кто-то меня окликает, и я машу рукой, зная, что они не видят джинна. Я поднимаюсь по ступенькам и толкаю входную дверь. Джинн останавливается и хмуро смотрит на дверной косяк, и я понимаю, что он не может войти, пока я его не приглашу. Я понимаю, что если войду внутрь и закрою дверь, то наконец буду свободен. Ему придётся вернуться к своей лампе, и всё будет кончено.
– Пожелай её, – приказывает он в последний раз, и его голодные глаза сужаются.
– Никогда, – отрезаю я; ему пора поискать кого-нибудь более доверчивого, потому что я на это не попадусь.
Я собираюсь закрыть дверь, и джинн произносит: «Посмотрим». Но вот дверь защёлкивается, и всё позади.
Я выдыхаю. Я считаю до десяти. Я смотрю в глазок, и, действительно, его нет. Честно говоря, я очень горжусь собой. Не каждый смог бы устоять. На кухне я беру банан и сажусь за стол. На минуту я задумываюсь, что я мог бы получить – деньги, вечную жизнь, мой собственный остров, который я мог бы разделить с Каролиной Спенсер.
Интересно, правильно ли я поступил. Может быть, был какой-то другой выход – какое-нибудь безопасное желание, которое я мог бы загадать, чтобы оказаться с Каролиной. Может, я мог просто пожелать стереть из её памяти свои «ладушки-оладушки». Но нет. Я должен всё сделать сам.
И никого – вообще никого – нельзя принуждать к любви. Никогда.
Я уже почти доедаю банан, но тут происходит что-то странное.
Внезапно мир словно растворяется в облаке пара – пуф, и я уже не у себя на кухне. Я снова на Магнолия-авеню.
И джинн снова здесь, парит над пожарным гидрантом.
Я так напуган, что роняю банан на асфальт.
– Эй, – я выдавливаю из себя. – Я же сказал тебе, что мне ничего не нужно. Я сказал тебе оставить меня в покое.
Джинн лишь парит и улыбается своей дьявольской улыбкой. Его густые брови опускаются и сливаются в одну большую бровь, и он смеётся громким глубоким утробным смехом.
– О Мэтт, тебя пожелали, – отвечает он, ухмыляясь, и указывает пальцем.
Это она. Каролина Спенсер. Она держит лампу. Она смотрит на меня, и у неё на лице эта её застенчивая улыбка. Она закончила мыть губки в классе мисс Сазерленд и, должно быть, по дороге домой увидела лампу в канаве и подняла её.
– Привет, Мэтт, – тихо произносит она и прячет лампу за спиной. Её зелёные глаза вспыхивают, и я внезапно цепенею. Что-то щёлкает у меня в голове, будто выключается свет, и я забываю о «Ред Сокс», хот-догах в Фенуэй-парке и бейсбольной перчатке, которую мне подарили на день рождения, – навсегда. Я чувствую, как мои глаза стекленеют.
Я забываю обо всём раз и навсегда, потому что разве что-то ещё может иметь значение? Что-то кроме Каролины Спенсер, её зелёных глаз и того, как она заправляет волосы за уши, когда отвечает на уроке истории?
Ведь она здесь, и я здесь. И до конца жизни я буду делать всё, что она захочет. Я пойду туда, куда она мне скажет. Я дам ей всё, о чём она попросит. Всегда.
Потому что я – её. Я – её.
Я – её.
Переход
Оуэн наклонился вперёд и затянул потуже лямки рюкзака.
Сегодня был тот самый день.
Он чувствовал это.
Наконец-то он обойдёт свою сестру Ханну в еженедельном забеге. Каждый понедельник по дороге в школу они с Ханной выравнивали носы кроссовок по трещине в тротуаре у подножия Миллхоллоуского холма, готовились и отсчитывали… три, два, один, вперёд!
А потом они летели как пушечные ядра.
Они двигали ногами, били руками, и, ещё не добежав до вершины холма в сотне метров от него, оба уже пыхтели и задыхались.
Но всегда – всегда! – Ханна его опережала. Совсем на чуть-чуть.
«Это несправедливо», – иногда думал Оуэн. Ханна была на один год и восемнадцать дней старше его, а значит, она была на один год и восемнадцать дней сильнее, на один год и восемнадцать дней крупнее, на один год и восемнадцать дней быстрее.
И каждый понедельник уже много лет, когда она пересекала финишную черту, отмеченную жёлто-чёрным знаком пешеходного перехода, которые обычно ставят близ школы, всего за долю секунды до него, она скандировала одно и то же.
– Девчонки всегда побеждают! – дразнила она. – Девчонки всегда побеждают!
Знак пешеходного перехода на финише, казалось, был с ней
