ушел, я почувствовал невыносимую тоску. Мне захотелось позвонить в дверь, позвать его выпить пива и поговорить о его рассказах, его жизни и том, что его гложет. Я почти принял предложение безумного мозга, закипающего под лучами яркого солнца, но, в конце концов, отказался от этой затеи. Сейчас мне нужно было думать о себе нынешнем, стоящем в пыльном подъезде. Я должен был идти, не задумываясь, стремительно. Мысли о прошлом были бы не лучшим спутником, поэтому я уверенно зашагал навстречу седьмому этажу.
Он был куда ярче шестого. Складывалось ощущение, что, поднимаясь все выше, умелые художники находили все больше красок. Желтые, зеленые, оранжевые и голубые цвета казались насыщеннее, и по-настоящему грели, казалось, именно стены, а не пресловутая система отопления. На них был изображен город, с витринами магазинов, аллеей, яркими автомобилями, уходящими в безбрежный голубой океан. Солнце, уничтожавшее всякую скуку, пробивалось сквозь окно и оглядывало свой портрет, наполняя его своей живой силой. Город жил, оставаясь неподвижным, и манил к себе. Но нужно было в прямом смысле разбиться в лепешку в попытках в него попасть. Музыка, льющаяся из квартиры, подкидывала дров в костер, заставляя этаж все больше кипеть жизнью. Краски, музыка, жар и любовь – все это витало в воздухе, и посреди этого манящего безумия был я.
По водопроводным трубам текла вода, напоминая звуки далеких ручьев. В воздухе хаотично носились мухи, а сплетенные пауками ловушки лишь терпеливо ждали свою добычу, покачиваясь на ветру в укромных углах под самым потолком. Лифт все еще не работал, и из шахты, вместо шума железной коробки, доносились знакомые голоса:
– Совсем про нас забыл, – был слышен голос Ильи.
– Еще тебе? Я спрашиваю еще? – разъяренно вопил служивый.
– Потом прочту твои рассказы, – мяукала Юна.
– Живи – главное, – успокаивающе добавлял Юрий Алексеевич.
– Благо – мир наступил, – будто вытирая слезы тихо добавляла Елена Матвеевна.
– Все с ума сходят, – заканчивал этот вой из прошлого нервный студент.
Ничто не заставило бы меня остаться здесь, кроме торжественных стен и навеянных ими мыслях о лете, но, как водится, мне пришлось задержаться. Как только открылась дверь, музыка перестала глухо бить в стену и по подъезду пронеслась волна разнообразных звуков. Из квартиры вышли знакомые мне лица.
– О, неужели ты живой, – удивленно восклицал Илья. – мы думали, что ты в овощ превратился. А ты погляди какой, высокий, статный, холеный.
– А ты все еще льстив, как безнадежная проститутка.
– Рад тебя снова видеть!
– Шолом, – я повернулся к Севе и спросил. – ты как?
– В порядке, спасибо.
– Что со мной тогда было вообще? – с экспрессией сказал я. – я такое видел! А потом выключился и вас уже не было.
– О, ну я тебе сделал новогодний подарок, – спокойно отвечал он. – таблетка, растворенная в коньяке. Все ради тебя.
– Какой ты заботливый!
– А то!
– Я ничего такого не вытворял, не говорил?
– Ты был похож на сдержанного эпилептика. Того, у которого нет пены изо рта и трясется он поразительно свежо, – заметил Илья.
– Я старался.
– Хе-хе.
– Шолом, Ваня, – сказал я.
– Здорово, – он холодно пожал мне руку, но не сдержал легкой улыбки.
– А вы откуда и куда?
– Я тут живу, – сказал Ваня.
– Давно? – удивился я.
– С тех пор, как мы перестали общаться.
– А почему не сказал?
– А ты не спрашивал.
– Резонно, – я обратился ко всем. – ну, так куда вы?
– Мы тут в приставку играем, пьем, курим и, в общем-то, веселимся, – отвечал Илья. – но вход у нас по спискам, так что не надейся.
– Я в списке, – я достал бутылку пива и показал ему.
– Вход стоит две бутылки.
– Пожалей убогих, – сказал я.
– Жизнь никого не жалеет, – сказал Илья. – особенно тебя. Ты лицо свое видел?
– Может, мы пойдем уже? – недовольно протягивал Ваня.
– Да, пойдемте, – Илья повеселел еще больше.
– А чего вы вышли-то вообще?
– Покурить.
– В таком случае, дайте мне сигарету.
– Прошу, – сказал Илюша и протянул мне сигарету.
Около трех минут я слушал разговоры парней, пока, в конце концов, Ваня не впустил нас к себе. Это была обыкновенная квартира, по убранству которой можно было понять, что здесь живет одинокий молодой человек. Полы были чем-то заляпаны, и никто явно об этом не переживал. Куртки были брошены в зале, несмотря на обилие вешалок. Зал же был просторен, в силу отсутствия в нем мебели, кроме раскладного дивана, тумбочки, шкафа и телевизора. В целом комната напоминала довольно дешевый, но уютный номер в хостеле.
Мы прошли на кухню. Тут и становилось понятно, что ни одна хозяйка не прикладывала руку к этой квартире. Скатерти на столе не было, зато куча круглых кофейных отпечатков от кружек складывались в геометрически правильную картинку. Посуды было мало, и вся лежала в раковине. Около холодильника стояла сушка для белья, полная черных носков и трусов. Остальные вещи, я полагаю, лежали в корзине для грязного белья. На столе стояли пустые и не очень бутылки из-под пива. Рядом с ними стояла стеклянная пепельница, пустая и сверкающая, словно только принесенная из ювелирного магазина. Повсюду были разбросаны мелкие фантики и пыль. Я чувствовал себя, как в общежитии. От этого становилось намного теплее.
– Вот времена были, на самом деле, друзья, – говорил Илья, подбадриваемый пивом. – шатались по улицам, в одном дворе жили, вечерами бездельничали, пиво пили, девчонок делили. А сейчас, что с нами стало? У всех свои дела, все разбрелись, кое-как время находим встретиться.
– Ага, родительские запреты, алкоголь не продают, – говорил Сева.
– Да, конечно! А ларек у тети Любы чем тебе не угодил? Все продавали. А запреты – это еще ничего, – отвечал Илюша.
– Да нет, все эти уроки, учителя, самодеятельность – все это не по мне было, – отвечал Ваня. – самое хорошее время – детство. Тогда на улице мы только и проводили время. Дома только в обед бывали и когда спать нужно было ложиться. Вот тогда было куда беззаботнее.
– Тут не поспоришь. Вообще ни о чем не думали, – отвечал Илья. – но и толком не понимали ничего.
– Согласен, – поддерживал Сева. – какой смысл в счастье, когда не ощущаешь его в то же самое время?
– В том, чтобы вспоминать и ощущать его? – неуверенно заявил Ваня.
Я лучше всех понял, о чем он говорит, но промолчал.
– Вы ничего не понимаете, – парировал Сева. – вот когда уже повзрослели, людьми стали, окуклились, тогда и было хорошо. Тогда хоть что-то осмысленное стали делать, пусть и глупое. Когда нам лет по двадцать было, тогда мы и вечеринки устраивали, и девчонки подросли, и жизнь новыми красками
