этапы его взросления. Едва ль не все окружающие девицы демонстрировали живой интерес к нему как поэту, переписывали стихи в тетрадочки, в девичьи дневнички, тщательно хранимые от взгляда взрослых. Некоторые старались заучивать его стихи или залучить их, его рукой писанные, в свой альбом и наполнять потом ими альбомы подруг. Но к нему как поклоннику они все до одной относились не всерьез и откровенно подсмеивались. Он взрывался. Барышни в этом возрасте раньше взрослеют и раньше начинают не только жить взрослой жизнью, но и становятся взрослыми. И вообще, женщины безжалостны.
Вот в эту злосчастную для мужчин, а для него, может, втройне злосчастную, пору встретилась ему Варя Лопухина. Михаил был самонадеян и вспыльчив — просто пожар! — а Варя, сестра его друга Алексиса, росла как-то медленней сверстниц и долго в красавицах не числилась. Была скромна и задумчива не по летам. Не увлекалась танцами и не старалась кружить головы. У нее была родинка над бровью — левой, кажется… Ее поддразнивали подружки: «А у Вари родинка — Варенька уродинка!» Она не обижалась или делала вид, что не обижается. Она была непримечательна — или не слишком примечательна, не то что другие. В ней крылась какая-то тайна взросления. Потому что… Летом 1831 года она вдруг, как в сказке, обернулась красавицей. Насмешницам это пришлось признать и согласиться с ее полной и окончательной победой. Вдруг, повторим, в два месяца лета! Словно Господь долго работал над внешностью этой девушки, ища необходимые или позабытые черты, те, без которых не возникает гармония души и тела. И Михаилу было семнадцать в тот момент, и у него был возраст любви… и он влюбился враз, поняв, как Ромео, что раньше не знал красоты, а потому отбросил разом всех прежних Розалинд. Но тут, надо сказать, было странное обстоятельство.
Он стал чувствовать себя мужчиной очень рано, чуть не в двенадцать лет. Он быстро взрослел. В четырнадцать он ощущал уже осознанное желание по отношению к любой из девиц. В кого был влюблен, конечно, — а влюблялся он часто. А тут — стоп! Когда Варя перед ним словно возникла снова, он ощутил лишь укол Петрарковой страсти. Лаура, не боле. Что-то отдаленное. Страсть без желания. О ней было впору писать «Стихи о прекрасной даме».
Но однажды в Средниково под Москвой, летом 1832-го, он заглянул к ее брату Алексису. Все члены семьи куда-то подевались (кажется, поехали навещать какую-то тетку), и Варя почему-то была дома одна; он не помнил почему. Пригласила его пройти — не думая ни о чем, разумеется, да и он, конечно, не ждал ничего такого — от себя, от нее. Сперва они сидели тихо и степенно, как маленькие, и говорили о стороннем. Потом он придвинулся ближе, еще не предполагая …
И дальше был тот взрыв, тот единственный миг осознания чувства, который, будучи пропущен, уже не возвращается никогда. Он поцеловал ее, и она откликнулась сразу, как не бывает — ни в этом мире, ни в том обществе, в котором они выросли. Откликнулась на зов. И две души потянулись друг к другу и сразу выросли в объеме и опыте. «— Наши скоро придут!.. — Нет, нет!..» Это не может кончиться, это не должно так кончиться! Он впредь будет знать всю жизнь, всегда, что таких губ на свете не встречал. Их не было… И вообще… Их просто не бывает! «Нет, милый мой, то жаворонок звонкий… — Нет, только соловей…»
— И я любил? Нет, отрекайся, взор:
Я красоты не видел до сих пор…
— Поди узнай. И если он женат,
То мне могила будет брачным ложем!..
Так воздвигся вдруг веронский «балкон Джульетты» в Средниково, потом в Москве на Малой Молчановке.
И это все длилось бы и длилось и, верно, не распалось никогда. Но тут он должен был уехать в Петербург. В университете Московском случилась «Маловская история».
«У нас пятнадцать профессоров — без Малова», — дразнились студенты. (Или, может, «двенадцать — без Малова» — не помню.) Они решили избавиться от профессора Малова. Наверное, он в самом деле был плохой профессор. Они сорвали ему лекцию и, кажется, не одну. Лермонтов на курсе обычно держался в стороне; того хуже, с вызовом. Со студентом Виссарионом Белинским, к примеру, вовсе не кланялся, хотя оба были из одного Чембарского уезда под Пензой и имели общих знакомых… Так что Виссарион считал его надменным барчуком и воображалой. Одному из сокурсников, спросивших, какую книгу Михаил читает, он ответил с вызовом: «Вас эта книга вряд ли способна заинтересовать!» Никто ж не мог подозревать, что он уже сделался Лермонтовым и только смотрится как студент-первокурсник. Но в истории с Маловым Лермонтов неожиданно для себя присоединился к остальным и вдруг явился в этом деле одним из самых активных, чуть не заводилой. Малова в итоге изгнали (в николаевскую эпоху такие шутки уже не часто проходили). Но прочие профессора взялись в отместку за студентов и кое-кому резко снизили баллы. Лермонтова оставили в университете на второй год. Белинского исключили вовсе — с формулировкой: «По слабости здоровья и притом по ограниченности способностей». (Признаться, и Лермонтов учился явно ниже возможностей: ему не нравились преподаватели, иногда он знал больше их, и было много других забот — любовь, стихи.) Михаил решил попытать счастья в университете Петербургском, в уверенности, что ему зачтут предметы, сданные им в Московском.
Кроме того, был один эпизод. Глупость, даже случаем не назовешь! У нее, у Вари, был день рождения или именин, собралось много молодежи. Он хотел, конечно, чтоб в этот вечер она отчетливо принадлежала ему и, не дай бог, не кокетничала ни с кем. Она и не кокетничала. Но веселилась от души. Вокруг нее было много молодых людей, более заметных, чем он (ему казалось). А он сидел в стороне и злился, что она редко о нем вспоминает. Или, скажем прямо, почти не вспоминает. Пустяк, скажете? Но для любящего сердца… А еще прибавьте самолюбие, преувеличенное во сто крат. И он все время представляет, как ее в танце касаются или обнимают другие. Затмение души… Но, когда барышне просто хочется танцевать, пиши пропало!
Отбыв в Петербург, он первое время писал ей письма. Она наверняка отвечала. Мы не знаем, к сожалению, ни ее писем, ни его. Не сохранились. (Муж ей потом велел все сжечь. Она сожгла. Наверное, из всех недостатков человеческих у нее был один явный: она была послушна. Письма сожгла, а
