Борис Голлер
Синий Цвет вечности
Роман
Со страниц журнала «Звезда»
Эта личность была странной, пленительной и, подобно его произведениям, отмечена печатью невыразимой меланхолии.
Ш. Бодлер (об Э. По)
Синие горы Кавказа, приветствую вас! вы взлелеяли детство мое; вы носили меня на своих одичалых хребтах, облаками меня одевали, вы к небу меня приучили, и я с той поры всё мечтаю об вас да о небе.
М. Лермонтов
Поэты русские свершают жребий свой,
Не кончив песни лебединой!
Гр. Е. Ростопчина
Пролог
I
«Автор недавно погиб на дуэли, причины которой остались неясными…»
…Я вижу, как, дописав (уже металлическим пером) последнюю строчку примечания, он прячет листки в бювар на столе, на темной кожаной одежке коего оттиснуто золотом: «СТОЛЫПИН АЛЕКСЕЙ АРКАДЬЕВ». Потом снова приоткрывает бювар и перебирает бессмысленно пустые конверты в нем… Некому писать письма. «Причины остались неясными». А что ясно в этом мире? А ничего не ясно!
Место в бюваре кроме конвертов занимает средних размеров папка (может, рукопись?). Хозяин складывает бумаги и звонит слуге: одеваться.
Париж, 1843 год.
Столыпин высок ростом, красив и холен. Он денди (считается) и явно злоупотребляет мужскими духами. Столыпин-Монгó. Было такое прозванье. Даже императрица Александра Федоровна, Алекс, иногда звала так. Теперь никто не зовет. Прозвище он любил даже больше, чем фамильное имя, — это была кличка его любимой собаки.
В Париже он лечится от тоски. Безнадежной. Длящейся. Никуда не впадающей и ни в чем не меняющейся (как характеризует он сам себя, несколько возвышенно). «От длительной, утомительной и поработительной связи» (так более свободно определяют его знакомцы, светские острословы), но речь идет об одной и той же графине Александре Кирилловне Воронцовой-Дашковой. Конечно, замужем, конечно, жена почтенного лица: граф Иван Илларионович — тот, что закатывает знаменитые на всю столицу светские балы. Графиня теперь где-то там, в Петербурге, со своим мужем и своими никогда не тухнущими страстями. Но страсть Столыпина длится уже добрых семь лет и почему-то не приедается. Кому-то это смешно.
Смеются не над самой связью — с кем не бывает? — а над ее постоянством. Столыпин будет лечиться от этой связи долго: и на Крымской войне, и на 4-м бастионе (если слышали!), и потом во Флоренции… И леченье продлится до той поры, когда самого предмета любви уже не будет на свете.
Уже выходя из дому, Монго зачем-то вновь раскрыл бювар и слегка тронул папку, скрывшуюся в нем, — точно прошелся пальцами. Он сделал все, что мог, для покойного друга — даже перевел его роман на французский язык. Теперь скоро появится в «La Démocratie pacificue». Начнут печатать с ноября. Во Франции романы выходят в газетах частями — их зовут «фельетонами». Газетенка — слишком левая, да бог с ним! Только левые сейчас интересуются Россией. Ждут от нее чего-то неожиданного, чего не могут сами дать и чего не будет в старой Европе. Пусть увидят по крайности, что в России умеют писать не хуже Гюго и Бальзака.
Монго арендует флигель на западе Сен-Жерменского предместья. Аристократические семьи во Франции быстро нищают после всех революций и с удовольствием сдают внаем свои хоромы… Чуть не всё Предместье сдано. В основном флигели. Вот и он занимает один из них. По выходе во двор встречает хозяина, который оживленно раскланивается с ним и готов, кажется, завести разговор. Но жилец уклонился: показал, что торопится. Хозяин сразу понял. (Воспитанные люди умеют сделать это необидно, а другие воспитанные — быстро понять.) Покуда здесь цепляются за русских приезжих, потому что из Парижа, напротив, многие бегут…
Отсюда он ходит за утешением на некую улицу в центре города, близко к набережной Д’Орсэ. Отправляется обычно пешком — если нету дождя или снега. Невежливости природы его раздражают. Мы можем ошибиться с названием улицы: столько лет прошло. И вообще это было до знаменитой перестройки Парижа мэром, бароном Османом, который чуть не в два десятилетия превратил средневековый город Франсуа Вийона и Варфоломеевской ночи в современный и красивейший из городов. Но для того пришлось постараться и снести часть улиц, вымести все Средневековье.
Столыпин минует Рю де Месье, совсем крохотную, вдвигается в длинную Рю Ванно, пересекает Рю Варенн и Рю де Гренель и оказывается на берегу Сены у строящегося моста (Сольверино)… Он идет вдоль берега, заглядываясь порой в тусклую и уже холодную воду. Отсюда поворачивает направо — а там уж два шага до совсем миниатюрной, как Рю де Месье, улочки, название которой с некоторых пор он и сам не помнит, потому что для него это — Рю Бреданс — улица Бреданс.
Странное имя — Бреданс: предки, верно, из Британии или из Бретани, впрочем, могли быть и из других мест. Во всяком случае хочется завоевать ее любовь, оттого что надоела любовь некоторых светских красавиц в Петербурге.
Бреданс, конечно, встретит как обычно — приветливо и с холодком (набивает себе цену?). Она всегда встречает так, будто он заглянул к ней по случаю.
Чтоб он ей верил или, напротив, не слишком верил? После Александрины он не верит никому из женщин. Так что — зря старается.
— Что, месье Рамо заходил? — спросит он небрежно, увидев чью-то шляпу на вешалке.
— Шляпу оставил? Он всегда забывает. Когда нету дождя!.. — Но тотчас съязвит: — У вас, русских, верно, часто жены изменяют?.. Стоит кому-то зайти в гости…
— Не бойся! Я не ревную.
Он рассмеется как бы легко.
— Потом поедем в Булонский лес? — спросит она по обыкновению.
Она любит эти прогулки с ним в экипаже в Булонский лес — после пылких объятий, которые он про себя зовет лишь «плотскими утехами»… Есть возможность хвалиться им перед подружками, которые там гуляют во множестве. А Монго прельщает мысль быть знаком красоты Бреданс.
II
Воспоминания суть некая обреченность сознания. Мы обречены вспоминать…
Сцена, что открылась его взору, была чисто театральной.
5 сентября 1836 года они с Лермонтовым стояли на Елагином острове, у дворца, где шел традиционный Храмовый бал ее величества Кавалергардского полка (шефом полка значилась сама императрица Александра Федоровна). Бал проводился каждый год в этот день и
