всегда собирал много народу. Они сами только что вышли из дворца и углубились в деревья за дорогой, по которой ко дворцу, одна за другой, подъезжали кареты, разбирая гостей бала. Бал кончался. Хотя музыка еще вылетала из дверей — и с ней отдающий крепкими французскими духами запах грез… Вид двух корнетов лейб-гвардии Гусарского, молча стоящих в тени за дорогой, не был чем-то необычным.
— Может, поедем? — спрашивал Алексей.
— Нет. Ты торопишься?
— Но, может, он отбыл уже?..
— Нет. Я ж сказал тебе — я видел его карету.
Если Миша был не в духе, не стоило перечить ему.
— Ты уверен, что это — его карета?..
— Ты вправду не торопишься?
— Я ж сказал.
Они как бы теснили друг друга словами. Была такая манера.
Лермонтов был мал ростом, коренаст, угрюм и явно недоволен собой.
— Нас обещал Соллогуб представить друг другу, — пояснил он с неохотой. Ты точно не торопишься?
— Я ж сказал — не тороплюсь.
— Как хочешь!.. Его жена, говорят, впервые в свете после родов.
— Всё правильно! Только не впервые! — откликнулся Столыпин.
— Правда? Поезжай!
— Я ж сказал тебе: никуда не тороплюсь!
Они считались кузенами, хотя было сложное родство: он приходился Михаилу двоюродным дядей, — вечная путаница с родственниками. Но он был на два года моложе Лермонтова, и тот держался как старший.
Из полутьмы, накрывавшей постепенно Елагин остров, из дверей дворца вывалился еще один офицер. Спиной и продолжая раскланиваться с кем-то.
— Ой, а я вас потерял!
Это был Трубецкой Александр, кавалергард. Их общий приятель.
— А-а, Бархат! — поздоровался Лермонтов мрачно. — А зачем ты нас искал?
— Э-эй! Ты не должен меня так называть! И вообще афишировать, что знаешь это прозвище! Не дай бог! — испугался Трубецкой.
— А я не афиширую!
Хотя это знали решительно все. Бархатом Трубецкого назвала сама императрица российская Александра Федоровна, в кружок развлечений которой он вписался не так давно, но занял в нем достойное место. И кличка удержалась. Бархат значит бархатные глаза. В самом деле — почти бархатные.
— Ты Соллогуба не встретил? — спросил Лермонтов.
— Он там помешался на какой-то барышне. Не отрывается. По-моему, одна из Виельгорских. Жениться собрался, что ли?
— А-а… Это мы знаем! — сказал Лермонтов.
— Что ж! Бывает! — подхватил Столыпин.
— Но потом проходит! — заключил Лермонтов.
— А первую пару вечера вы уже видели? — осклабился Трубецкой.
— Какую? — спросил Столыпин.
— Пушкин с женой. Уморительное зрелище!
— Я не видел, — сказал Лермонтов, — мы быстро ушли.
— Старик страшно злится! — сказал Трубецкой.
— Это — старая новость! — бросил Столыпин, чтоб не длить разговор.
— Ладно! Вы тут застряли, похоже, а у меня дела! — Трубецкой заторопился уйти… Они смотрели ему вслед.
— Не дразни его. Его недавно отвергли!.. — сообщил Столыпин.
— Кто? — спросил Лермонтов без особого интереса.
— Маленькая Барятинская.
— А-а!.. Бедняга! А я думал, он уже женился на России.
— Нет, что ты! Наш государь — не Петр Третий и даже не Первый. При нем не повольничаешь. Они только катаются с императрицей в санях…
— И как?
— Ничего. Он придерживает ее за талию. Воздушные поцелуи разрешаются.
— А когда он держит ее за талию, он чувствует, что держит в руках Россию?
— А ты спроси у него!
— Я всё же пойду туда, посмотрю! — решился Столыпин после паузы.
— Как хочешь!
Столыпин ушел, но вскоре воротился…
— И правда они здесь! Остановились в дверях! Жену обступили молодые поклонники.
— Естественно! А он что?
— Ничего. Стоит в стороне. Грызет ногти.
— Я ж говорил тебе: не женись!
Постепенно темнело… И какая-то пара вышла из дверей Елагина дворца и направилась к своей карете, так что два друга не сразу обернулись на голоса. Высокая стройная женщина и небольшого роста мужчина… Голоса долетали до них. Это был уже чистый театр. Французская пьеска. Семейный диалог.
Он. Извини, что поторопил! Но это было утомительно долго!
Она. Никак не пойму, в чем я повинна…
Он. Вина? О чем ты? Какая вина? Это моя беда. А не твоя вина!
Она. Что ты хочешь сказать?..
Он. Что есть нюансы. Более тонкие.
Она. Я веду себя как все — не более того!
Он. Это вовсе не значит, что поведение всех мне нравится!
Она. Ты же сам хотел, по-моему, чтоб я…
Он. …блистала в свете? Хотел. Моя ошибка. Но нельзя ж и за ошибки судить слишком строго!
Голоса крепнут. В них появляется раздражение. До двух гусар, стоящих в тени у дороги, паре нет дела. Сюда долетают отдельные слова. Но остальное так понятно! Пауза.
Она. Почему я не могу побыть в свете среди шумных и внятных ровесников своих? Это вовсе не значит, что кто-то за мной бегает, вынюхивая… Как вы изволили мне писать в письме…
Он. Там сказано «кобеля»…
Она. Да. Это было грубо. Ужасно грубо! Женщина должна ощущать, что она стоит чего-то. Смотреть на себя чьими-то глазами.
Он. Согласен. Только…
Она. Вы всегда стремитесь меня увести. Мне скучно. Может, в этом дело?
Он. Я просто напомнить хотел! У вас четверо детей. И дочь — всего два месяца. А вы и так дважды выкинули с вашими танцами!..
Пауза.
Она. Вы смотрите всегда такими скучными глазами! Ну можно хоть в свете так грустно не смотреть?
Прошли. Пауза. Чистый театр! Только голоса в отдалении.
— Карету Пушкина!
— Какого Пушкина?
— Сочинителя!
Пауза.
— А почему ты хотел именно сегодня? — спросил Столыпин.
— Не знаю. Кто-то сказал мне, что он читал мои стихи. Может, соврал.
— Одобрил?.. А что он мог читать?
— «Хаджи-Абрека». Что-нибудь… А может, «Уланшу». Может, барковщину какую-нибудь… Он сам любил такие вещи!..
Усмехнулись оба. Пауза.
— Так вы и не познакомились! — сказал Столыпин не сразу, с досадой.
— А зачем? Ты ж слышал? «Скучные глаза». У меня тоже скучные глаза. И кому в нашем мире нужна поэзия?
«Автор недавно погиб на дуэли, причины которой остались неясными…» Столыпин вспомнил о рукописи, только что законченной, и о листке, который спрятал в бювар перед выходом из дому.
Так устроен мир. Один ложится в землю, а другой едет с женщиной в Булонский лес.
Часть первая
ПЕТЕРБУРГ — МОСКВА
I
Сани неслись с горы в темноту — в бездну без дна. Но, когда совсем рухнули в долину, просветлело. Они шли теперь медленно, лишь подпрыгивая на попадавшихся камнях. Затем дрогнули, наткнувшись на препятствие, и остановились. Сбоку у дороги виднелся большой камень — привалившись к нему, полулежал молодой горец с бородкой, повернутой острием к саням… Знакомый труп лежал в долине той…
Он спросил почему-то
