глаз и ушей, наивно полагая, что вернули все на круги своя, и близкие продолжат путь.
Так вот… прошло примерно два года после возвращения Айюри. Мы уже привыкли к ее особенностям и почти забыли, какой она была на самом деле. Она умела связно поддерживать разговор и даже выполнять кое-какую работу по хозяйству. Но самые простые для любого человека желания или потребности у нее отсутствовали. Чувство голода или нужды она, быть может, и испытывала, но не могла связать их с необходимыми для их удовлетворения действиями – взять миску и ложку или сходить в туалет. Каждый раз изо дня в день ее надо было подталкивать и направлять, словно в ней была отключена воля к жизни. Однажды за обедом я заметил, что у нее странно искривлены пальцы, а когда осмотрел ее руку, то ужаснулся – мизинец, безымянный и средний были выбиты из суставов и торчали в разные стороны. Представляю, какую она испытывала при этом боль, но не было в ней того, что заставило бы обычного живого человека орать, корчиться от боли и просить помощи - того самого пресловутого инстинкта самосохранения. Пока я, содрогаясь, вправлял ей косточки, она даже ни разу не дернулась.
Что-то похожее на интерес в ней появлялось только в моменты смертельной опасности. Но тоже иначе. Опасность привлекала ее, словно потерять эту навязанную ей силой жизнь – было самым желанным событием. Однажды наше поселение встало на пути пожара. Все мужчины бросились вырубать джунгли, а женщины бегали собирали детей, скот, ценные вещи. В этой суматохе мы не сразу хватились Айюри. А когда соседи сказали, что видели ее, сидящую в траве на пути большого огня, я, сломя голову, кинулся за ней.
- Странно, что соседи сами не увели девочку, - пробормотал Карл, живо представив дым, чад, треск смолистых листьев, шум приближающегося огня и заполошно мелькающие в этом аду фигурки бушменов. И девочку, уже почти девушку с экзальтированным блеском в раскосых глазах на пути стихии.
- К малинки отношение было проще. Они… ну, в общем для большинства они были вещами в нашем мире. Что-то вроде движущихся фотографий усопших родственников. Чужих фотографий. А кто будет спасать чужие фотографии, когда под угрозой живые дети и собственное имущество? Тогда я, прежде чем увести ее прочь, увидел, наконец, на ее лице проблеск эмоции... стремления что ли. Которое, впрочем, тут же потухло, как только я развернул ее к огню спиной. Потом что-то подобное было пару раз – один раз на побережье. Если бы я уже не был начеку, она бы спокойно и даже радостно приняла мучительную смерть от зубов приблизившегося аллигатора. И другой – когда в хижину заполз тайпан. Если бы мать быстро не среагировала, заметив на коленях дочери змею…
- Удивительно, что такая тяга к смерти не толкала их к суициду, - произнес Карл, вспоминая старика Тома, отчаянно ковыляющего по жаре в смутной надежде, что некогда поврежденное пулями сердце, наконец, не выдержит…
- Желание смерти – их единственное желание. А вот воли у них нет совсем. Как и всех остальных чувств… Впрочем, я долго относился к Айюри по-прежнему – как к сестре. До одного случая. Как-то раз мать ушла в город. Мы с сестрой обедали, когда кусок вдруг попал мне не в то горло. Попытки откашляться были бесплодны, я задыхался. А Айюри безразлично смотрела на меня своими новыми странными глазами и продолжала спокойно есть. Я пытался ей сигнализировать о помощи, отчаянно подавая руками всем понятные знаки, но она просто наблюдала. Я завалился на траву, уверенный, что так и умру под ее монотонное чавканье, но меня увидел односельчанин, случайно оказавшийся рядом, и помог.
Нет, она не желала моей смерти. Ей просто было все равно. Я был ее родным старшим братом, я вернул ее из Кайонгуни, я спас ее от огня и отогнал аллигатора, но сама она не шелохнулась, когда мне нужна была ее помощь. С тех пор я тоже стал воспринимать ее как фотографию. Фото двигалось, взрослело, показывая, как могла бы выглядеть моя сестра, если бы осталась жива, но это была всего лишь фотография. Матери я про тот случай ничего не стал рассказывать, она все еще надеялась, что Айюри придет в себя, станет… целой. Но я больше не мог жить с ней под одной крышей и покинул поселок.
Будучи смышленым парнишкой, я смог получить образование. В Дарвине я выучился и долгое время работал в одной из местных больниц, а потом переехал сюда. Время от времени я возвращаюсь в поселок, чтобы подбросить матери деньжат из своих скромных сбережений. Порой я дохожу до Горы Ти и уже издали чувствую невыносимый смрад. Никто, даже местные, не обращают больше внимание на плачевное состояние Священной Пещеры. Проем все ширится, Ветер усиливается, еще на подходе можно услышать неумолчный шепот и крики с той стороны. Поместье Малинджи, как и вся окрестная территория, пришли в запустение. Лару с красавчиком построили другой дом – в стороне, но Малинджи остался под своим давно сгнившим навесом. Думаю, его просто побрезговали трогать. Он все еще без устали месит тошнотворное месиво в чугунке на коленях, по пояс вросший в собственное дерьмо. Ты не поверишь, но пауки вьют свои сети, цепляя их с одной стороны за дерево, а с другой – за его плечо.
В последний раз я был там год назад. В нашем поселке остались лишь несколько семей. В том числе, моя мать. И Айюри. Ей уже минуло пятьдесят. Она… по-прежнему не ждет ничего, кроме смерти, от которой ее усиленно и бессмысленно оберегает старенькая мать. В Кайонгуни я тоже прогулялся. Река уже совсем близко. Ее можно разглядеть, даже не переступая Порог. Я не знаю, что будет дальше, но уверен, что еще немного, и та самая опухоль, о которой я говорил, рванет. А каковы будут последствия взрыва, не берусь даже предполагать.
Ярран умолк, исподлобья поглядывая на собеседника. То, что он увидел на лице Карла, ему явно пришлось не по душе, и с необычной заискивающей суетливостью, он сказал:
- Я вижу, как ты любишь жену. Вижу, что ты готов подобно тому парню идти хоть в ад, если это спасет твою женщину. Но ты не спасешь ее, только искалечишь. У каждого свой путь. Твой по-прежнему здесь, ее, если так суждено – продолжится за Рекой. В этом случае,
