Он не позволит убить в себе силу духа личными неудачами. Академия успела научить его технике, композиции, верному рисунку. Недаром его профессором был прославленный Егоров, удививший в свое время итальянских художников.
Будучи пенсионером в Италии, Алексей Егорович в защиту русского мастерства нарисовал углем, не отрывая руки от стены, на память, классически правильную человеческую фигуру, начав линию с большого пальца левой ноги. Итальянцы сочли за чудо этот общий единый очерк, со всеми мускулами и деталями, без малейшей ошибки.
Да, Академия дала прочную основу. Теперь надо выйти на дорогу своими силами, дойти до цели самостоятельно.
— А ты, Сережа, все загораешь?
На плечо легла широкая рука Хлобыстаева. Хохот Пустовойтова раскатился по берегу. Оба приятеля были нагружены пакетами и кульками.
— Купцы дали, — показал на них Пустовойтов. — Бакалейщика и его жену писали. И уж не под пальмами, а под бархатным балдахином, с золотыми кистями, наподобие царствующих особ. Ну и портретец вышел — чудо-юдо рыба-кит! А мы за тобой. Марш в палаццо, выпьем и закусим.
Сергей оделся и пошел за художниками. В печурке быстро зазмеился огонь, зашипело на сковороде сало для яичницы. На глиняное блюдо лёг копченый сиг и розовая лососина. Из другого кулька достали ветчину, пряники, сахар, леденцы, пакетик чая, душистый белый и черный хлеб, сливочное масло, и наконец, две бутылки с вином.
Хлопали пробки, а товарищи рассказывали наперебой:
— Были на выставке…
— Погоди, Хлобыстушко, сперва о купцах!
— Ступай ты с ними к чертовой бабушке! Надоели они до тошноты, — дай им бог здоровья за тароватость… Пей, Сережа, вино греет душу. Не на похоронах ведь сидишь с неутешной вдовой, а с веселыми, задушевными приятелями.
Сергей пил, и у него кружилась голова. Он будто плыл куда-то, где исчезло все тяжелое, заволакиваясь туманом.
— "Не умеешь шить золотом, — говорил он, смеясь, — бей молотом!" Нет, я у купцов работать не хочу. Довольно с меня было и бар.
— А купцы о тебе спрашивали, — дразнил Хлобыстаев.
Сергей упрямо тряс головой:
— Говорю, не хочу. И не буду.
— Ну, не надо купцов, — кто тебя неволит? — снова подмигивает Хлобыстаев. — Мы тебе одних купчих…
— Не хочешь и купчих, так мы лихих генералов найдем, — подхватывал Пустовойтов. — Видали мы их сегодня на выставке. Умора! Блеску, грохоту, звону — страсть! Но мы с Хлобыстайкой идем, не сторонимся. Сами, дескать, с усами. Знатные баре в собственных каретах подъезжают. Оленин за ними так и ходит. От старания ордена даже на груди трясутся. А мы и ухом не ведем. На картины смотрим, громко, во весь голос, критикуем. Одним словом, плюем на все их почеты. То-то любо!
— Еще как любо! — хохотал Сергей и обнимал Пустовойтова. — Только я не хочу и генералов. Я буду теперь работать только по-настоящему… как обещал уважаемому профессору Алексею Егоровичу Егорову, своему доброму хозяину Якову Андреевичу Васильеву и… еще одному милому человеку… одной… другу одному сердечному… Обещал и должен исполнить.
— С голоду подохнешь, Сережка!
— А может, и не подохну, а выживу. Я крепкий! Кого вы там на выставке видели?
— Сейчас доложу все по порядку. Первого, — Хлобыстаев загнул палец, — мы видели из старых учеников Иордана. В гравюре подвинулся здорово, а живет небогато. Отец-то был не велика птица — придворный обойщик в Павловске, а мать — дочка придворного столяра, немчура аккуратная, каждый грош на счету. Как привезла сына в Академию, так и не брала в отпуск несколько лет: казенные-то хлеба дешевле, да и остальная детвора одолела. Впрочем, заграничная поездка Иордану обеспечена. — Он заложил второй палец. — Карл Брюлло гоголем расхаживает. Зо-ло-тая медаль, не шутка!.. Этот уж, наверное, скоро поедет в Италию. С ним все носятся — и профессора, и ученики-товарищи. Его профессор, Александр Иванович Иванов, просто сияет, — ученичок-то выходит на славу. Один Оленин не удостаивает гордость Академии особым вниманием…
— А сторожа Анисима, грозу младших классов, — перебил Пустовойтов, — Оленин рассчитал. Сволочь был, а все же столько лет служил. Не ожидал небось такого афронта! У меня до сих пор от него памятка на спине.
Товарищи расхохотались.
— Видал я на выставке и графа Федора Петровича Толстого, — снова загнул палец Хлобыстаев. — Похудел и весьма печальный на вид. Сказывали, тоскует по какой-то будто бы племяннице.
Пустовойтов тронул Сергея за рукав.
— Сережка, ведь ты был у него вхож в дом, верно, знавал и племянницу. Повезли ее, больную, на теплые воды, а она дорогой и скончалась, там и похоронили…
Сергей неожиданно пошатнулся, встал и молча пошел к себе.
— Куда же ты, Сережка? Чего ты?..
Сергей не ответил.
Сидя на ящике и охватив голову руками, он сдерживал рыдания. Губы его беззвучно шептали:
— Ведь я тогда уже простился… на Миллионной… Так чего же я?.. Чего?..
…Сергей переехал через Неву на ялике около 21-й линии Васильевского острова. Чтобы избежать возможных встреч, он пошел глухими улицами и переулками Коломны к центру. Ему необходимо было купить полотно. Он твердо решил начать новую картину. Сюжетом ей послужит сцена в Петровском — "Искания художников". Три фигуры: Лучанинов, Тихонов и он сам. Лунная ночь заглядывает в глубину сарая. На сене — три друга. Спорят. Лицо Миши кажется особенно вдохновенным. Может быть, к фигура Елагина в охотничьем костюме… Это — жизнь.
На Вознесенском проспекте, рядом с мастерской скрипок, было несколько лавок антикваров. В раскрытые двери виднелась художественная мебель: на стенах поблескивали золоченые рамы картин. Здесь, говорили, можно иногда купить и полотно, уже натянутое на подрамник. Тем лучше, значит, не придется идти дальше. Надо быть осторожным. Недавно разнеслась весть об убийстве одного видного ростовщика, убийцу искали везде. Следовало бы, пожалуй, до поры до времени сидеть по-прежнему в лодке. Но хотелось как можно скорее начать работать серьезно.
Был ранний час, магазины только что открылись. Сергей остановился перед лавочкой с узкой дверью, возле которой стояло несколько картин в рамах и просто на подрамниках. Какой-то человек в картузе торговался с хозяином-антикваром.
Седобородый чухонец-антиквар качал отрицательно головой: — Хлям!.. Все — хлям, сказано!..
Сергея потянуло взглянуть на картину. Он знал, что иногда среди действительного хлама попадаются и редкие произведения искусства. Подойдя ближе, он остолбенел. Его "Геркулес"! Его детище!..
Но, бог мой, что с ним сделали! На белом овале, где он собирался написать когда-то лицо "Омфалы", чьей-то озорной рукой была намалевана рожа с высунутым языком.
Чухонец стучал по картине пальцем и говорил:
— Кому надо? Глюпость!
Человек в картузе предлагал:
— А ты девку отрежь. А голый мужик — ничего. На манер акробата в балагане. Ничего!..
Он
