с голубыми и алыми плавниками, зеленых ящериц и хамелеонов… И над всем этим — разноцветные флаги разных государств.
На взморье толпились люди, они закидывали тоню. Здесь была тоже особенная жизнь. Лодочники и рыбаки селились тут, ведя здоровую, привольную жизнь летом, но тяжелую и опасную во время осенних бурь. Жены их торговали молоком.
На безбрежной глади Финского залива качались лодки. Они усеивали весь берег: большие серые — вблизи и черные точки — на горизонте. Сушились на кольях сети. Тут еще резче пахло рыбой и водорослями. Выброшенные морем, в белой ноздреватой пене, они окаймляли берег густой бахромой.
Сергей знал, что именно здесь бывало летнее пребывание пасынков Академии, тех из "посторонних" учеников, кому не удавалось отправиться на натуру подальше.
Они нанимали себе "летние квартиры" — попросту арендовали у рыбаков перевернутые набок лодки, своеобразные "дачи" неимущих.
Бродя наугад по берегу, Сергей услышал знакомый окрик:
— Эй, Сережка! Поляков! Ты ли это, дружище? Вижу тебя в щелку.
Узнав голос, Сергей радостно обернулся:
— Тезка? Хлобыстайко? Будто тебя слышу, только малость охрипшего.
В ответ прозвучало нарочито солидно:
— Во-первых, я тебе не "тезка" и не "Хлобыстайко", а Сергей Кузьмич Хлобыстаев — художник. Во-вторых, я вовсе не охрип. Это мой вельможеский басок.
"Академический" товарищ вылез наконец из-под ближней лодки и подошел вразвалку к Полякову.
Невысокий, ширококостный, с большим лбом, он был очень живописен на фоне песчаного берега.
— Обрати взор налево, — продолжал он, улыбаясь узенькими глазами. — Подобный же дворец — палаццо — и у Пустовой-това. Для жалкого, суетного света мы оба — исключенные холопы, а для людей понимающих — творцы и владельцы.
Из-под соседней лодки вылез и Пустовойтов. В Академии их нередко путали, оба коренастые, сильные, как кряжистые пни.
— Пожалуйте, Сергей Васильевич, в мои апартаменты, — с церемонной важностью возгласил Хлобыстаев и снял давно выгоревшую шляпу. — Готов сделать, если пожелаете, придворный поклон, как изображается на старых французских гравюрах. Вот только не взыщите, страусовым пером на головном уборе пока не обзавелся…
Согнувшись, Сергей вошел в "палаццо". Там было убрано с аккуратностью хозяйственного мужичка. Все на месте: мольберт с морским видом; рядом, на табуретке, — ящик с красками; на гвоздике — палитра и даже гитара с голубой лентой. Снаружи возле входа была сложена из кирпичей маленькая печурка.
— Гитарой я покоряю сердца прекрасных рыбачек, — объяснил владелец лодки и, высунув голову, закричал. — Эй, Пустовойка! Андрюшка! Чего же ты не идешь? К нам пожаловал не кто-нибудь, а сам чистюля Сергей Васильевич Поляков!.. Да ты не обижайся, Сережа, я шучу. Думаешь, я забыл, как ты мне позировал для Минервы, когда у меня на натурщицу денег не было? Теперь у меня постоянная натурщица — здешняя рыбачка. Только мало приходится работать над жанрами. Пробавляюсь больше видописью. Стал заправским маринистом. Готовая натура всегда перед глазами.
Захрустел песок. Подошел Пустовойтов, и снова Сергей почувствовал дружеские объятия. Потом втроем уселись возле печурки. Скоро на ней забулькала в котелке вода.
Хлобыстаев домовито вычистил рыбу, сосредоточенно посолил ее и опустил в кипяток.
— "Лаврушку" для духа принес? У Андрюшки всегда запас "лаврушки"… Вот и в рифму получилось.
— На листики, кашевар, непризнанный поэт-самоучка! — гаркнул Пустовойтов, подавая пакетик с лавровым листом.
Запахло вкусно ухой. Ели с аппетитом, черпая деревянными ложками из котелка по очереди, как и полагалось приятелям, знакомым с укладом простой деревенской жизни.
— А я пришел посмотреть, — начал разведывать Сергей, — как тут живут на летнем положении братья-художники.
— Живут неплохо, — отозвался Хлобыстаев. — Домовничаем, как некие Робинзоны, по роману английского сочинителя. Вот бы и тебе к нам на летние месяцы.
— А как у вас с паспортами? — осторожно спросил Сергей.
— С паспортами как нельзя лучше. Нас выперли из Академии не за то, что господа нас к себе требовали, а за то, что господа не дали нам вольных. Мы с Андрюшкой платим господам оброк. Платим и ждем с надеждой вольности. Купцы знакомые за нас вовсю хлопочут. Мы же тех купцов в самом наилучшем виде на портретах расписываем.
Пустовойтов с ртом, битком набитым картошкой, добавил:
— Золотую цепочку по пузу выводим лихо, и цилиндр, и прочие деликатности.
— А то продаем им по сходной цене "Штиль на море" или "Бурю" — на выбор, по темпераменту. Можно и "Хороший улов" или "Рыбачку, тоскующую о женихе, ушедшем в море". Темы самые разнообразные.
Вытащив из ухи рыбью голову, Хлобыстаев старательно обглодал ее, отшвырнул подальше и громко рассмеялся:
— Купцы — это тебе, братец, не академические оценщики. У них главное — подходила бы картина к обоям, да чтобы "его степенство" был изображен на берегу моря под пальмами, хотя пальмы в нашем климате, как известно, не произрастают.
— А ежели картина уж очень понравится, — ввернул Пустовойтов, — то сверх денег и окорочек телятинки или головку сахару можно получить.
— Такие картины, — перебил Хлобыстаев, — понятно, на выставку не понесешь. А все же они кормят. Но на выставках в Академии мы бываем аккуратно. Вот и теперь скоро пойдем, как откроется. Пойдешь с нами, Сережка?
— Там видно будет… — пробормотал Сергей уклончиво.
И стал расспрашивать о старых товарищах, о тех учениках, которые остались кончать Академию.
Приятели нещадно ругали Оленина, рассказывали, что Карл Брюлло уже получил золотую медаль, а Иордан, за маленький рост, опять остался на лишний год.
Пустовойтов фыркнул:
— И почему это самому Оленину рост не помешал в такую силу войти?
— A-а, плевать на него! — презрительно сморщился Хлобыстаев. — Мы тоже свою собственную сановитость имеем. Заплатив денежки за билет, козырями ходим по выставке. На-ка, дескать, Оленин, выкуси! Залы все знаем, как дома в них. Перед его высокопревосходительством шапку ломать теперь тоже не к чему. И выгнать нас нельзя, как выгнали три года назад, потому за вход — за-пла-че-но!.. Во где досада-то Оленину!
Сергей решился наконец спросить:
— А если у кого… паспорта нет?
— Это ты к чему? — спросил Хлобыстаев.
— Ну, скажем, пришел бы к вам кто без паспорта жить?
— Бродяга?
— Ну, скажем, у тебя бы господа паспорт отобрали?
— Стал бы жить без паспорта.
— Разве полиции здесь не бывает?
— Может, когда и бывала, да мы ее ни разу не видели. Здесь просто. Здесь рыбацкое царство!
Сергей схватил приятеля за руку и разом выпалил:
— Братцы, ведь я убежал от господ, и паспорта у меня нет.
— Дурак, Сережка, чего не сказал прямо! — буркнул Пустовойтов.
— Подумаешь, велика беда! — презрительно скривил рот Хлобыстаев. — Так тебе в самый раз оставаться с нами. Ничего не бойся! Заживем на славу втроем. Собственную лодку тебе сосватаем.
— Этакое тоже палаццо
