работать — сердце вкладывать. Вот проголосуют за вас на ближайшем пленуме, утвердят. Потом поедете в Москву. Теперь вокруг нефтехимического карусель большая закрутится… Викентий Кузьмич как-нибудь вас пригласит с собой в столицу. Запасайтесь терпением и выдержкой. Я бывал там с ним часто. Как метеор носится он из одного министерства в другое. То в Центральный Комитет надо, то в Совмин, то в Госплан. Посмотришь на некоторых товарищей его ранга — стоят в холлах спокойно или рассиживаются. Разговоры у них — о погоде, природе, где кому как отдыхалось. И благость, покой на лицах. Час так проходит, два…
— Я пока мало себе представляю свою работу, — признался Милкин.
— Жизнь и в колею введет, и из колеи выбьет! — засмеялся негромко Геннадий Федорович. — Взаимодействовать секретарю обкома с правительством приходится постоянно. Тут и упорство проявить надо, и гибкость, и такт. Вот до того, как не было у нас своих птицефабрик и свинокомплексов, сколько Викентию Кузьмичу приходилось, что называется, биться за добывание мяса! Есть фонды, но это бумаги. А мяса — нет. Кому поставлять положено — не поставляют. Или за мясо в обмен просят красную рыбу, икру. А то спихнут, что похуже. Мяса нет — общепит лихорадит. Детские сады, учреждения, больницы, институты, заводы, фабрики… Всех накормить надо, душа не на месте… Однажды я был с Викентием Кузьмичом в Совмине. Зашел он там к самому главному — знакомы давно, отношения хорошие. Побыл Латунин, выходит, а на лице выражение такое, что не поймешь сразу: не то засмеяться ему охота, не то зажмуриться… Потом рассказал мне Викентий Кузьмич, какой у них разговор с председателем Совмина был. Я, говорит, у него мяса прошу, а он: какое-де мясо вам, когда у вас там осетры на Оби штабелями лежат, дескать, сам был в годы войны в тех краях — видел…
— Устарелое представление о наших рыбных богатствах, — заметил Милкин.
Глава пятая
1
Волчий вой прекратился вдруг, точно его обрезали, но Хрисанф Мефодьевич пыла не потерял. Упрятав поглубже всю смуту души, взбодрившись до злости (не помирать же теперь ему, черт возьми), он выворачивал из-под снега валежины, кидал их в костер и такое навел пламя, такой поднял дым со снопами трескучих искр, что звезды над головой, какие проглядывались, померкли. Жарко стало охотнику от огня и движения, на подстилке из лапника уже и не усидеть близко — отодвигаться приходится. Пегий тоже не утерпел, лег поодаль на снегу калачом и словно окаменел, даже ушами не водит. Значит, собака не чует волков, коли всякий к ним интерес потеряла. Видать, хищники в самом деле взяли облавой Солового, наглотались вволю горячего мяса, налакались крови и, одурев от сытости, закопались в сугробы, спят. Теперь их от трупа коня может прогнать лишь страх перед человеком и выстрелы. Неужто и вправду случилось все так, как он думает? Что за пропасть тогда, что за холера валит кулем невзгоды на его седую голову! Было дело — лучшего пса, любимого друга Шарко лось копытом засек… Пушнину воры из зимовья вытаскивали — долго следы милиция искала… А нынче вот мерин погиб от волчьих клыков! Кто и за что карает? Кому он дорогу где перешел? Или уж масть черная повалила — хуже некуда. И не скупой, вроде, он: жадность его не заглатывает. Говорила жена: оставь урманы, поди, свое отохотничал, отстрелялся, отбегался — пусть звери и птицы плодятся другим на прокорм, на утеху. Да он нешто против — другим-то оставить? Лишнего не гребет, не зажирел, не замаслился. Труженик, государству от него польза — не вред. Оставить промысел — ишь ты! С такими, как он, много из жизни уйдет безвозвратно. Всякий, говорят, человек, если он был не дурак и миру полезен, когда умирает, то уносит с собой что-то невосполнимое. Нет, помирать он не хочет еще, рановато мужику в белые тапочки обуваться! Перебедствуй-ка ночку зимнюю у костра — не впервой поди. О себе пораздумывай, о других не забудь…
Нет, душа у него не корыстная! Для Хрисанфа Мефодьевича охота — что в сердце заноза. Только не та, которая колет, саднит, а та, что сладкою болью ноет, сидеть не дает спокойно на месте. Иной раз мнится: как только бросит тайгу, свой тяжкий, многим неведомый путь, так и зачахнет с тоски. И коленки болеть будут так же, и поясницу простреливать, но ко всем этим «радостям» прильнет паутиной другая боль — душевная, оплетет до удушья, до хрипа в груди. И так станет страшно, обидно — не выразить…
Годки Хрисанфа Мефодьевича и те, кто старше, сказывают, что легко отвыкли от страсти по урманам скитаться. Слушал, бывало, их Савушкин и в толк брал: или врут, варнаки, или подлинной страсти у них к промыслу не было. А если и была, то баловство одно — с ружьем побродить, форс такой выказать. Нет, други-приятели! Нет, жена Марьюшка, разлюбезная, пышная! Не жаден Хрисанф, Мефодьев сын, не с того бока щупать его взялись…
Кто жадный-то, он какой? А как меченый. За версту душком от него тухлым разит. В Кудрине были жадюки: Пея-Хомячиха, дорожный мастер Утюжный. Крупные щуки, зубастые. Только жадность-то их и слопала с потрохами. Сидят вон теперь за решеткой, едят похлебку тюремную. Туда и дорога им! Чего искали, то и нашли. Что приходит легко, легко и уходит. Человечишку скопидомного жизнь кувыркаться заставляет. В былые годы знавал Хрисанф Мефодьевич одного жадоморишку мелкого пошиба — Терентия Тощего.
Жил этот Терентий в Тигровке, зимой пробивался, чем придется, а с весны в пастухи уходил, до хрипа всегда рядился насчет оплаты за каждую скотскую голову. Платили ему, конечно, сполна, как условятся. И молоко он со всех дворов получал. Баба Терентия молоко это тут же на сливки перегоняла, сбивала масло и хорошо маслицем приторговывала. Тигровский пастух прозвище свое не зря носил: был длинный, худой, костлявый; дождевик висел на нем колом. Терентия спрашивали:
— Отчего ты сухой такой? Моришь себя голодом?
— Не морю, — отвечал, как хныкал. — Обрат пью досыта, изредка пахту.
Скажет вот так и не смеется. А мужики над ним, бабы — ухохатывались. Глуповат был Терентий, но
