Чрез шестнадцать дней благополучного плавания представились взору нашему строения города Охотска, как будто вырастающие из океана. Вновь построенная церковь была выше и красивее всех прочих зданий[88]. Низменный мыс, или, лучше сказать, морская отмель, на которой построен город, не прежде с моря открывается, как по рассмотрении всех строений.
Желая снестись, не теряя времени с портом, приказал я при поднятии флага выпалить из пушки, и в ожидании лоцмана с берега мы легли в дрейф. Вскоре приехал к нам от начальника порта лейтенант Шахов с поручением показать нам лучшее место. По его назначению стали мы на якорь. После сего я отправился в Охотск донесть о несчастии и потере нашей на японских берегах начальнику порта флота капитану Миницкому, с коим я и господин Головнин равным были связаны дружеством со времени нашего служения на английском флоте. Он изъявил искреннейшее соболезнование в постигшем нас несчастии. Усерднейшим принятием взаимного участия, благоразумными своими советами и всеми зависящими от него пособиями несколько облегчал мою скорбь, усугубляемую помышлением, что вышнее начальство из одного простого моего донесения о взятии господина Головнина японцами может заключить по первому взгляду, что я не привел в исполнение всех зависевших от меня способов для его выручки.
Усмотрев, что пребывание мое в Охотске во время продолжительной зимы совершенно для службы бесполезно, поехал я с согласия капитана Миницкого в сентябре месяце в Иркутск в намерении следовать до Санкт-Петербурга для подробного донесения обо всем случившемся господину морскому министру, чтобы просить его разрешения на кампанию к японским берегам для освобождения оставшихся в плену наших соотечественников.
Сим кончилась кампания, которая стоила нам столиких трудов и пожертвований, перенесенных нами со всею твердостью в той утешительной мысли, что исполнив волю правительства своего, окажем оному услугу распространением новых сведений об отдаленнейших местах и по возвращении своем вкусим приятный покой среди соотечественников наших. Но вопреки всем надеждам ужасное несчастие постигло нашего начальника и сотоварищей!
Мне надлежало в одну зиму успеть совершить предполагаемую в Санкт-Петербург и обратно в Охотск поездку, и потому я принужден был, не теряя времени в ожидании зимнего пути в Якутск (куда я приехал в исходе сентября), ехать опять верхом до самого Иркутска, что мне удалось исполнить в 56 дней. Всего расстояния проехал я верхом 3000 верст. Я должен признаться, что сия сухопутная кампания была для меня самая труднейшая из всех совершенных мною: вертикальная тряска верховой езды для моряка, привыкшего носиться по плавным морским волнам, мучительнее всего на свете! Имея в виду поспешность, я иногда отваживался проезжать две большие в сутки станции, по 45 верст каждая, но тогда уже не оставалось во мне ни одного сустава без величайшего расслабления. Самые даже челюсти отказывались исполнять свою должность.
Сверх сего и осенний путь от Якутска до Иркутска, возможный только для верховой езды, есть самый опаснейший. Большею частию езда совершается по тропам на крутых косогорах, составляющих берега реки Лены. Во многих местах протекающие с их вершин источники замерзают выпуклым весьма скользким льдом, называемым ленскими жителями накипень; и как якутские лошади вообще не подковываются, то всегда почти, переезжая через лед, падают. Однажды я, не досмотрев такого опасного накипеня и ехавши довольно скоро, упал с лошади и, не успев освободить ног из стремян, покатился вместе с нею по косогору и заплатил за неосмотрительность повреждением одной ноги. Разделавшись столь дешево, я благодарил провидение, что не сломал себе шею. Советую всем, кого нужда заставит ехать по сей ледовитой дороге верхом, не задумываться, ибо тамошние лошади имеют дурную привычку беспрестанно забираться вверх по косогору, и, когда наедешь при такой крутизне на накипень, нельзя ручаться в случае падения вместе с лошадью за сохранение глубокими мыслями наполненной головы.
Прибыв в Иркутск, я был весьма ласково принят господином гражданским губернатором Николаем Ивановичем Трескиным, к которому должен был за отсутствием сибирского генерал-губернатора явиться. Он мне объявил, что получив чрез охотского начальника мое донесение о приключившемся несчастии, давно уже препроводил оное к начальству вместе с испрашиванием разрешения в отправлении экспедиции к японским берегам для выручки капитана Головнина и прочих участников его бедствия. Сие неожиданное, впрочем для меня благоприятное, обстоятельство (ибо для сего единственно я предпринял многотрудную поездку из Охотска до Санкт-Петербурга) заставило меня согласно с предположением господина губернатора остаться в Иркутске в ожидании решения высшего начальства.
Между тем он, приняв великое участие в злополучии капитана Головнина, занялся вместе со мною начертанием предполагаемой экспедиции, которое и было вскоре отправлено на рассмотрение к Его Высокопревосходительству господину сибирскому генерал-губернатору Ивану Борисовичу Пестелю. Но по существовавшим тогда весьма важным политическим обстоятельствам не последовало на оное монаршего утверждения, мне же высочайше повелено было возвратиться в Охотск с разрешением от начальства отправиться со шлюпом «Дианою» для продолжения неоконченой нами описи и вмесите с сим зайти к острову Кунаширу для проведывания об участи наших соотечественников, захваченных японцами.
В продолжение зимы привезен был в Иркутск известный читателям (из записок господина Головнина) японец Леонзаймо по особенному вызову господина гражданского губернатора, которым он принят был весьма благосклонно. Прилагаемо было всевозможное старание вразумить его о приязненном расположении нашего правительства к японскому. Он, разумея довольно хорошо наш язык, казался в этом убежденным и удостоверял нас, что все русские в Японии живы и дело наше кончится миролюбиво. С сим японцем я отправился обратно в Охотск, но не верхом уже, а в покойных зимних повозках по гладкой реке Лене до самого Якутска, куда мы приехали в исходе марта месяца.
В сие время года во всех благословенных природою странах цветет весна, но здесь владычествовала еще зима, и столь суровая, что льдины, употребляемые бедными жителями вместо стекол в окнах, не были еще по обыкновению замещены слюдою с наступлением оттепели, и дорога к Охотску была покрыта весьма глубоким снегом, от которого проезд на лошадях был невозможен. Дожидаться, когда стает снег, ни я, ни мой японец не имели терпения, и мы пустились верхами на оленях, имея вожатыми их хозяев, добрых тунгусов. Я должен отдать справедливость сему прекрасному и полезнейшему из всех в услужении человека находящихся животных: верховая на нем езда гораздо покойнее, нежели на лошади. Олень бежит плавно без всякой тряски, и так смирен, что когда случалось с него падать, он оставался на месте, как будто вкопанный. Сему в первые дни мы довольно часто подвергались по причине чрезвычайной неловкости сидеть на маленьком вертляном седлишке без стремян, наложенном на самых передних лопатках, ибо олень весьма слабоспин и не терпит никакой тягости на средине спины.
