им нужна. Однако я всей душой рвалась за пределы Германии. Я видела слишком много войн за свою жизнь, чтобы понимать бессмысленность военных действий вообще, а в случае Третьего рейха причины для их развязывания были совершенно несправедливыми. Пропагандистский лозунг был таков: «Сегодня нам принадлежит Германия, а завтра — весь мир!» Радостное рвение настолько охватило всех немцев, что они, будто в угаре, распевали эту строку из нацистской песни[351]. И вот настал день, когда было заключено Мюнхенское соглашение. На три дня работа над фильмом остановилась, пока мы все, затаив дыхание, ждали новостей у радиоприемников. Объявление о заключении договоренности по Судетской области звучало сдержанным тоном по-английски на коротких волнах и с большим эмоциональным подъемом в передачах немецких радиостанций. Ради сохранения мира в Европе тогда было решено пожертвовать Чехословакией. Я же горестно недоумевала: неужели они всерьез подумали, будто стаю шакалов можно насытить одной костью? Война действовала на страну в целом как анестетик, и дни мирной жизни были сочтены. Это же не излечение от болезни, а лишь ремиссия. Наконец фильм был закончен, и я могла уехать во Францию в отпуск — так это называлось. Мой договор с киностудией обязывал меня снять еще три фильма, и я специально оставила в Берлине довольно много своих вещей и одежды, чтобы создать впечатление, что действительно собираюсь вернуться. Однако втайне понимала: пока у власти остаются нацисты, я больше не приеду в эту страну.
После захвата Чехословакии мы все жили отчаянной надеждой, что аппетиты Гитлера удовлетворены хотя бы на несколько лет и новых захватов территорий не будет. Однако глубоко внутри здравый смысл порождал неизбывное интуитивное ощущение, что надежды эти тщетны. Десятилетний пакт с Польшей о ненападении казался все менее надежным. Заявления Гитлера по отношению к полякам теперь не звучали убедительно. Над Европой сгущались тучи, и будущее представлялось неопределенным.
Когда я была в Кап-Ферра, киностудия УФА известила меня, что все готово к началу съемок следующего фильма, а потому необходимо незамедлительно вернуться в Берлин. Я понимала, что больше не смогу повлиять на то, чтобы в фильме отсутствовала пропаганда. В присланном сценарии также были некоторые детали, которые можно рассматривать как отношение Германии к моей родине — Польше. В таком случае моя работа использовалась бы как оружие против родной страны, она стала бы средством, помогающим Гитлеру осуществлять свои замыслы.
Чем дальше, тем яснее становилось понятно из ежедневных новостей, что Польша — следующая страна в планах нацистов. Я съездила в Ниццу, чтобы посоветоваться с польским консулом. Он был крайне обеспокоен положением дел и сказал мрачным тоном: «Не нужно туда ехать, лучше подождите и понаблюдайте, как будет развиваться ситуация. Мадам Негри, вы просто обязаны тянуть время как можно дольше. Вы должны так поступить ради своей страны».
Эти слова еще звучали у меня в ушах, когда я, связавшись с киностудией, сообщила, что серьезно заболела и потому некоторое время никак не смогу приехать. Понимая, что у меня на вилле вскоре появится какой-нибудь представитель УФА, я позаботилась, чтобы обзавестись всевозможными медицинскими справками, в которых подтверждалось, что я серьезно больна, хотя на самом деле это было не так. В тот день, когда человек из УФА в самом деле прибыл ко мне, он нашел меня лежащей в шезлонге на террасе, причем я была завернута в вязаное шерстяное покрывало для защиты от легкой прохлады пронизанного солнцем воздуха. Со мной неотлучно была санитарка. Не могу не отметить, что вся эта сцена была поставлена и сыграна просто великолепно. В конце-то концов, не зря же я когда-то сыграла роль Камелии!
Представитель киностудии повелительным тоном заявил:
— Вы обязаны вернуться в Берлин в течение недели. Фильм должен быть немедленно запущен в производство!
Я лишь вяло повела рукой в его сторону и вымолвила слабым голосом:
— Да как же я смогу? Сами видите, в каком я состоянии. У меня еще несколько месяцев не будет сил работать…
Он подозрительно посмотрел на меня.
— Тогда нам придется отдать вашу роль другой актрисе, — сказал он.
Тяжко вздохнув, я лишь кивнула со словами:
— Что ж, пусть так…
Он скрепя сердце вернулся в Берлин без меня, а этот фильм так и не сняли, потому что в Германии не нашлось другой кинозвезды, которая могла бы удовлетворить киностудию. Тем временем Третий рейх начал выставлять Польше невыполнимые требования, и моя гордая родина отвечала на все мужественным, категорическим отказом, не желая склониться перед военной мощью своего могущественного соседа. Отношения между двумя странами накалились до предела.
Обычный летний исход отпускников из Парижа на Лазурный Берег[352] состоялся и в том году. Мир может проваливаться в тартарары, но даже это не способно помешать французам отправиться в отпуск. На этот раз, правда, превалировала отчаянная радость, сочетавшаяся с безрассудной расточительностью. Люди стремились получить удовольствия с удивительно мрачной и непреклонной решимостью.
В казино, например, из рук в руки переходили огромные суммы денег, и это несмотря на непреложный факт, что весь мир все еще пребывал в тисках тяжелейшей экономической депрессии. Каждый вечер кто-нибудь устраивал званый прием. Праздники цветов были как никогда превосходными и изобретательными, причем для этих карнавалов беззаботно совершались серьезные траты на дорогостоящие одеяния и бесподобные, очень дорогие драгоценности. Днем наряжались в самые модные одежды, а ночь требовала церемониальной помпезности.
В Каннах, у казино «Палм-Бич» проводили ежегодный благотворительный «Бал белых детских кроваток»[353]. На него приехали в полном составе знаменитости со всего мира, и никто не мог упомнить более блистательного события. Скульптуры из папье-маше были украшены лентами и гирляндами живых цветов. С бокалами шампанского в руках, мы поспешили на террасу, чтобы видеть своими глазами, как вся набережная вспыхнет огнями, пылая в ослепительной пышности фейерверков.
Ракеты расцветили небо, и в отсвете фейерверка я увидела, как на газоне перед казино совершает невероятные пируэты какая-то танцевальная труппа. Ветер был ее партнером в совершенно диких па-де-де, которые становились все более безумными. Деревья принялись раскачиваться, бурно аплодируя танцорам, а гром аплодисментов становился все громче, громче и громче, раскатываясь, будто канонада, и заполняя собой всю ночь. Внезапная вспышка молнии вдруг охватила все небо, от края до края, налетела летняя гроза. Мы ринулись в укрытие, наступая замаранными каблуками на забрызганные грязью шелковые подолы, топча помятые, израненные цветы. Вокруг нас ветер швырял решетки для вьющихся растений, и все, только что казавшееся роскошным, быстро на глазах превращалось в жалкие развалины.
Пола Негри, 1920-е годы
