в «деревянный бушлат» было делом очень непростым. Это понимали все: и великий князь, и Пуришкевич, и Юсупов.
– План получился гладкий, ни единой занозы, – отметил Дмитрий Павлович, спросил задумчиво: – Хорошо это или плохо?
– Во всяком случае, настораживает, – сказал Пуришкевич. – Когда план гладкий, обязательно что-нибудь случается.
– Хорошо. Пройдемся еще раз, посмотрим, может, найдем прогибы? – предложил Дмитрий Павлович.
– Это ничего не даст, – сказал Пуришкевич. – Невозможно просчитать все. Но…
– Пусть будет тяжело сейчас, зато чтоб потом – легче…
– Как там у Суворова: тяжело в учении – легко в бою?
– Тяжело в учении – легко в гробу, – произнес Пуришкевич грубо и засмеялся, поглядел на великого князя, перевел взгляд на Юсупова – он словно бы делал прикидку, определял для себя, прочные это люди или нет, и вновь тихо, будто о чем-то сожалея, засмеялся, это был совсем другой смех, чем минуту назад. – Прошу прощения за казарменный юмор. Знаете, мы все на этой войне огрубели, пропитались казармой – и те, кто сидит в окопах, грязные и завшивленные, и генштабисты в своих надраенных до зеркального сверка сапогах, и те, кто, как и я, мотается то на фронт, то с фронта, то на фронт, то с фронта…
– Время наше такое, не стоит извиняться, Владимир Митрофанович, – сказал великий князь успокаивающе, – разве я думал, например, что мне придется иметь дело с каким-то отпетым прохвостом, которым должно заниматься государство?
– Да, государство и должно было вынести ему смертный
приговор.
– А смертный приговор вынесли мы.
– Дмитрий Павлович, то, что в нашем заговоре участвуете вы, лично вы. – Пуришкевич сделал ударение на слово «вы», но в следующий миг споткнулся, смущенно похмыкал в кулак. – Хотя, простите, Дмитрий Павлович, определение «заговор», наверное, не очень точное… Согласитесь, не может же кузен монарха вступать в заговор против обычного смерда…
– А-а-а, пустяки. – Дмитрий Павлович махнул рукой.
– Но ваше участие в этом… м-м… мероприятии и есть, если хотите, юридическое утверждение смертного приговора, Дмитрий Павлович, – сказал Пуришкевич.
С этим Дмитрий Павлович согласился.
Пуришкевич жалел только об одном – о том, что утвержденный план исключал револьвер. Доктор Лазоверт, по плану, должен был приобрести водительские доспехи: кожаный шлем, круглые очки-консервы, защищающие глаза от жесткого северного ветра, перчатки с высокими, по локоть, хромовыми раструбами, кожаное пальто-реглан, обувь с крагами – словом, стать одним из многих сотен петроградских шоферов (слово «шофер» писалось в ту пору на французский манер, с двумя «ф» – «шоффер»), одетые по общей форме, они мало чем отличались друг от друга. Доктор Лазоверт должен был стать одним из них, поскольку ему предстояло сыграть роль водителя разъездного мотора.
Юсупов с Лазовертом должны были, по плану, приехать за Распутиным поздно ночью, когда Петроград уже будет спать, подогнать автомобиль как можно ближе к черному входу распутинской квартиры (у черного входа охрана не стояла), Юсупов выведет «старца», и Лазоверт доставит своих пассажиров к юсуповскому дворцу.
Там Юсупов проводит дорогого гостя в «интимные покои», в обитый бархатом подвал, – как всякий неграмотный мужик, Распутин любил все бархатное, шуршащее, отливающее шелковым и золотым блеском, – там они проведут вдвоем некоторое время в ожидании Ирины Юсуповой. Выпьют по бокалу вина: Феликс – чистого, Распутин – разбавленного синильной кислотой, заедят пирожными, Феликс – чистыми, «старец» – приправленными отравой.
Через несколько минут «старец» должен быть мертв.
– Вы не боитесь перепутать бокалы или пирожные? – озабоченно спросил Пуришкевич.
– Нет, – твердо ответил Юсупов и улыбнулся – подобная мысль, похоже, ему и в голову не приходила. – В чем, в чем, а в этом я не ошибусь.
Затем с Распутина предстояло содрать одежду и увезти в санитарный поезд, где ее сожгут в жаркой печке жена Пуришкевича и жена Лазоверта. Сухотин, который по росту был похож на «старца», наденет Гришкину шубу, напялит на голову его бобровую шапку и уедет вместе с Лазовертом. Это надо было сделать на случай, если вдруг «гороховые пальто» засекут, что Распутин переместился из своего дома на Мойку, во дворец Юсупова.
Завернутый в плотную ткань труп Распутина – Пуришкевич в своих дневниках его упорно величал мумией – на другом автомобиле отвезут на Неву и сбросят в воду. Чтобы труп не всплыл, его надо будет обвязать цепями, к цепям прикрутить две двухпудовые гири…
– Господин Пуришкевич, вы цепи и гири купили? – спросил великий князь.
– Пока нет. На петроградских рынках, оказывается, это неходовой товар, – пожаловался Пуришкевич.
– Еще бы, – великий князь усмехнулся, – не каждый день люди собираются убить Распутина.
– И все-таки, вы можете меня обвинить в чем угодно, господа, но я не верю яду, – мрачно пробормотал Пуришкевич, когда обсудили все детали плана, – куда надежнее – револьвер.
Фраза повисла в воздухе – на нее никто не отреагировал.
Стоял конец ноября, в Питере была зима, за окном люто мело, снег скрипел под ногами, будто битое стекло, мороз обжигал ноздри, выстуживал кровь, на глазах выступали слезы, они примерзали к ресницам, и их надо было сколупывать, выдирать вместе с остью ресниц. Заводить мотор автомобиля на таком морозе было тяжело, у Лазоверта к металлу прикипали пальцы, на железе оставалась кожа, но Лазоверт терпел, молчал, хотя в душе против «старца» поднималась волна немой ярости – ведь это из-за него заварилась такая чехарда, – но, несмотря на мороз, Лазоверт всякий раз добивался того, что автомобиль у него заводился и работал как часы.
Пуришкевич позвонил из Государственной думы Юсупову:
– Хочу заехать к вам на несколько минут, князь.
– Милости прошу, коньяк и кофе ждут вас.
Пуришкевич считал, что Юсупов Юсуповым, великий князь великим князем, но ему тоже не мешает держать руку на пульсе. «Иначе Гришка удерет, – мрачно размышлял он, – скроется под землей, растворится в воздухе, спрячется в пламени. Гришка ведь – бестия хитрая, трехноздрая, дым чует не только носом, но и, извините, задницей, поэтому, не дай бог, где-нибудь что-нибудь будет не так, сорвется. А сорваться может…»
Он подъехал к главному входу юсуповского дворца – сам сидел за рулем роскошного «напиера», украшенного личным девизом – тем, который был стерт с перекрашенного «зимнего» автомобиля, не спеша вышел из машины, в дверях под колоннами мигом возникли двое лиловых от холода людей, поклонились Пуришкевичу, освобождая вход. Пуришкевич пробормотал сожалеюще:
– В такой-то мороз – в дырявых ливреях!
В роскошном вестибюле его ждали еще несколько лакеев во главе с чернокожим эфиопом, наряженным в роскошный, расшитый золотом кафтан. Лакеи поклонились ему низко, арап, знающий себе цену, с достоинством наклонил голову. Пуришкевич прошел в кабинет Юсупова.
– Послушайте, князь, неужели вся эта свора, руководимая ливрейным арапом, будет сидеть у вас в передней, когда мы будем приканчивать достопочтенного старца?
– Успокойтесь, Владимир Митрофанович. – Юсупов улыбнулся, улыбка у него была светлая, подкупающая, – из своры этой во дворце не останется ни одного человека – будут лишь два дежурных солдата в главном подъезде, и все, арап же без задних
