этом широко раздвинувшемся, которого раньше не было, пространстве – почувствовал опасность, медь предупреждающе забухала у него в затылке, в висках, и у Распутина пропало всякое желание заниматься малоросской.
Застонав, он откинулся от нее, растянулся на полу. Повозил языком во рту, словно давил что-то, сплюнул в сторону.
– Когда твой хахель пойдет к военному министру, пусть держится гоголем, не теряется, – предупредил «старец», пожаловался: – Гадость какая-то во рту сидит, будто курица туда сходила. Тьфу!
– Я сама пойду к военному министру и все сделаю. Нила туда не пущу – не справится.
– Только по части передка ни с кем из адъютантов не шали. – Распутин хрипло рассмеялся. – А то немцы перейдут в наступление.
– Чего-чего?
– Ты свободна, – строго сказал Распутин.
– Вот кобель, – не выдержала малоросска, прижала ладонь ко рту – не то ляпнула.
– Кобель не кобель, а дело Божье знаю. Пока есть силы – буду бесов изгонять. – В нем родилась тоскливая далекая боль, очень неясная, он подумал: боль эта оттого, что некие люди, имен которых он не знает, замышляют против него худое, они попробуют даже убить «старца», но… Он закашлялся, протянул руку к бутылке, отхлебнул немного вина, повторил: – Ты свободна! Привет законному супругу!
– Над Нилом прошу не измываться, он – достойный человек.
Вместо ответа Распутин снова опустился спиной на пол, поерзал по нему лопатками, сбивая с хребта чес, закрыл глаза.
«Старец» не заметил, как уснул – будто бы в колодец провалился, очнулся от собственного хрипа и от тихого стука в дверь. В комнате было темно, в окно едва проникал неровный, слабый свет фонаря, перечеркиваемый снеговыми хвостами. Он не сразу понял, во сне видит свое жилье или въяве. Замычал потрясенно: неужели варнакам все-таки удалось убить его?
Тихий стук в дверь повторился. Распутин с облегчением понял: это явь. Выкрикнул недовольно:
– Чего еще?
Дверь приоткрылась, в проеме показалась голова Симановича:
– Это я.
– А чего стучишь, будто неродной?
– Ну-у… На всякий случай, Григорий Ефимович. А вдруг здесь процесс идет, беса изгоняют?
– Верно, бес свидетелей не любит. Более того – в свидетеля может переселиться.
– Искал меня? – спросил Арон.
– Искал. – Распутин, взбрыкнув ногами, поднялся, сел на полу. – Я тут письмо одно хочу нацарапать, надо обмозговать, как получше его составить.
– Что за письмо?
– Завещательное. На случай, если меня убьют…
– Этого еще не хватало!
– Да, Арон, я это чувствую, – часто похлопав глазами, признался Распутин, – это может произойти очень скоро. Понял?
– Понял, чем дед бабку донял, только ты бы выкинул эти глупости из головы, – грубовато, на «ты», проговорил Симанович. – Письмо свое, завещательное, как ты говоришь… – Симанович не удержался, весело хмыкнул. – Пиши, никто тебе не скажет слова «нет», а насчет того, чтобы тебя кто-то убил, выбрось это из головы. Ты знаешь, сколько человек тебя охраняет?
– Двадцать.
– Помножь на два, а потом еще на два. Восемьдесят!
– Йй-эх! Вот так так! В копеечку я, значит, обхожусь, – изумленно пробормотал Распутин.
– Еще в какую! А насчет письма возражений нет – царапай!
– Может, кого в помощь пригласить? Адвоката, например?
– Ты же адвокатов и социалистов страсть как не любишь! Помнишь, когда собирались мои земляки, ты выступил перед ними и заявил, что адвокаты и социалисты хуже собак, а?
– Погорячился я. Со всяким бывает. Считай, что это не в счет.
– Ладно, будет адвокат!
Симанович подошел к стене, крутанул ручку телефонного аппарата, позвонил кому-то; говорил он междометиями, в речи его запятых было больше, чем слов, и Распутин даже не понял, кому он звонил, затем вышел на лестничную площадку и крикнул вниз, в дворницкую, где сидели филеры, чтобы автомобиль, прикрепленный к Распутину Протопоповым – новым министром внутренних дел – ехал на Литовский проспект в нотариальную контору.
Через двадцать минут в прихожей раздался звонок.
– Вот тебе и юрист! На блюдечке подан, – объявил Симанович и пошел открывать дверь.
Он ввел в комнату человека, к которому Распутин относился благосклонно, часто жалел, что по национальности он еврей, – с печальным лицом и большими, навыкате, глазами.
– Прапгу! – объявил Симанович и отступил в сторону. Распутин, поднимаясь с пола, прокряхтел:
– А-а, это ты, Аронсон? Заходи!
Адвокат Аронсон, в отличие от всех остальных адвокатов, нравился Распутину своей тихостью, беспрекословным послушанием, тем, что всегда имел при себе деньги – полный кошелек «катенек» – и никогда не жалел их. Тратил не задумываясь.
– Наше вам, Григорий Ефимович! – сказал Аронсон и шутливо приложил два пальца к виску.
«Старец» потянулся к бутылке, стоявшей на полу, поднял ее. – Бутылка была пуста. Распутин недовольно поморщился, глаза у него сделались глубокими, вобрались в череп, «старец» вяло покрутил рукой в воздухе, раздумывая, призвать Дуняшку или нет, сказал коротко – похоже, для самого себя:
– Ладноть. Займемся делом.
– Я – весь внимание, Григорий Ефимович.
– Значит, так, милый, бери кучу бумаги, сейчас писать с тобой будем. – Распутин задумчиво пощипал подбородок. – А называться наше с тобой сочинение, значитца, будет так: «Завещание святого старца».
Аронсон удивленно приподнял одну бровь, но ничего не сказал.
– Считаешь, что рано? – увидев выражение его лица, поинтересовался Распутин. – Нет, не рано. В самый раз.
Симанович хотел отпустить шутку, но голос у него неожиданно дрогнул, обвял, он огорченно покрутил головой.
– Завещание так завещание, пусть будет так, – сказал он. – Я его потом у вас выкуплю.
– Не успеешь. Я его к царю отправлю.
– А я и у царя выкуплю, не боись, – сказал Симанович.
Аронсон подсел к столу, вытащил из портфеля стопку бумаги, деревянный пенал с несколькими изящными ручками, заправленными стальными перьями «рондо», чернильницу-непроливашку. Лицо его приняло привычное скорбное выражение.
– Нет, не завещание это будет, – сказал, продолжая теребить нижнюю губу, Распутин, – мы назовем этот документ духом.
– Духом?
– Да. Пиши. «Дух Григория Ефимовича Распутина-Новых из села Покровское…»
Аронсон, печально улыбаясь, стремительно забегал пером по бумаге. Распутин подозрительно глянул на него:
– Ты чего улыбаешься? Не веришь мне?
– Верю. – Адвокат в извиняющемся движении поднял руки. – Просто мне грустно.
– А мне каково? Весело, что ль? Пиши дальше!
Речь Распутина, обычно корявая, с перцем, с мужицкими остротами, так восхищающими знатных дам, сделалась певучей, плавной, легкой, слова рождались стремительно, светлые пронзительные глаза «старца» стали яркими, злыми. Аронсон едва поспевал за ним записывать.
Через двадцать минут работа была закончена. Распутин поковырялся в ухе, пожаловался:
– Чего-то ухи закладывает. Будто в Туру, на глубину, нырнул. Та-ак, Аронсон, теперь давай читай вслух, что мы с тобой наковыряли. – Распутин пощелкал пальцами, ему хотелось «мадерцы», но он решил: пока не закончит работу над завещанием, не пить. Работа и мадера – несовместимы.
Аронсон медленно, со вкусом прочитал завещание, посмотрел на «старца»:
– Подправлять чего-нибудь будем? Распутин медленно качнул головой:
– Нет. Будем другое делать – пить.
– Я не пью, Григорий Ефимович, вы же знаете.
– А это не имеет никакого значения. Все равно я тебя напою, Аронсон. До посинения, имей это в виду…
План устранения Распутина, принятый на заседании в вагоне у Пуришкевича, изъянов, как считали собравшиеся, почти не содержал, изъяны могли появиться в процессе устранения – уложить Гришку
