кому-то нужна, а раз нужна, то, значит, Он ее и создал. Эта грязь святая, не пристает. – Распутин приподнялся, вновь наложил на донышко полотенце и с кряканьем, будто рубил дерево, ударил кулаком. Вторая пробка оказалась слабее первой, вылетела с тугим влажным звуком, мадера густой душистой струей выплеснулась на пол.
Распутин ахнул, распластался на полу, зачмокал губами, слизывая разлившееся вино.
Галина, не выдержав, захохотала.
– Это надо же! – переведя дыхание, огорченно воскликнул Распутин. – Вот невезуха – такое вино разлил! – Кончив схлебывать мадеру с пола, приподнял голову и зло, снизу вверх посмотрел на Галину. – Бес в тебе сидит. Ай какой здоровый бес в тебя забрался! Если я сейчас не выгоню его, он тебя очень скоро в больницу отправит.
– Лечить, значит, собрался, Григорий Ефимович? – не прерывая звонкого, заразительного смеха, поинтересовалась Галина. – О здоровье моем печешься?
– Пекусь!
– Лечить собрался?
– Собрался.
– А если завтра?
– Завтра может быть поздно, завтра бес может съесть тебя всю целиком, понятно? Ложись! – Распутин вновь громко ударил ладонью по полу. – Кому сказали!
Он так глянул на Галину, такой таинственный огонь засверкал у него в глазах, что малоросска неожиданно потускнела и сникла, на лице ее появилась покорность, рот обвял, сделался менее ярким, и она послушно опустилась на пол рядом со «старцем».
Тот зарычал запущенно, страстно, пьяно, ухватил Галину за плечи, повернул к себе, прошептал яростно:
– Ты чего не подчиняешься?
– Разве я не подчиняюсь? – так же шепотом, покорно и глухо спросила Галина, и Распутин, не отвечая, жарко дыша, начал сдирать с нее одежду.
– Поаккуратнее, пожалуйста, – попросила малоросска. – Может, я сама ее сниму?
– Нет, я сам, сам, сам, – упорно забубнил Распутин, путаясь в складках женской одежды, в «титишниках», стаскивая с упругих, сильных ног чересчур плотные панталоны, потом еще что-то, наваливаясь на малоросску всем своим корявым, напружинившимся телом, бормоча что-то смятым шепотом, чувствуя, как мышцам и костям его становится горячо.
А потом он отдыхал, придавив спиной, нарядной своей рубахой густое винное пятно, которое не схлебнул до конца, думая о чем-то постороннем и вяло поводя рукой по влажной голове. Спросил равнодушно, заранее зная ответ:
– Ты Соньку Лунц знаешь?
– Нет.
– Смотри не встречайся с ней. Она может тебе все глаза выцарапать…
– Кто она такая, Сонька Лунц?
– Есть одна красивая дама. Иногда греет мою постель. Ты знаешь, как плохо залезать в холодную, ненагретую постель?
Малоросска передернула плечами.
– Хуже не бывает!
– Вот она и греет мою постель, чтобы я не простудился. Огонь!
Косо глянув на Распутина, Галина усмехнулась с неожиданной тоской:
– Постыдились бы, Григорий Ефимович! Неудобно!
– Неудобно только с печки в штаны прыгать, можно промахнуться. Все остальное удобно. – Распутин приподнялся, нашел в вечернем сумраке бутылку, отпил от нее немного, протянул малоросске: – Присоединяйся!
– Из горлышка?
– А чего тут такого? Конечно, из горлышка. Как в гимназии, на выпускном балу.
– У меня отец – дворянин.
– Ну и что? Я к дворянам хорошо отношусь. Среди них есть нормальные люди, а есть дерьмо.
– Мой отец – нормальный человек.
– А мать?
– Она – недворянского происхождения.
– Пей, кому говорят! – Распутин ткнул бутылку Галине.
Та глянула «старцу» прямо в глаза, обожглась о них – слишком много огня плескалось в пронзительно светлом пивном взгляде Распутина, покорилась, взяла бутылку, сделала несколько крупных глотков, с фырканьем откинула голову назад.
– Не надо только допекать меня какой-то Сонькой, а то я ей глаза выцарапаю. Нет, я их выдавлю пальцами, как сливы. – Галина выбросила перед собой руку, растопырила пальцы, будто когти. – Глаза запросто выдавливаются из глазниц: пальцем ковырнул, поддернул сильнее – и глаз уже лежит на ладони.
– Тьфу! – отплюнулся Распутин и неожиданно хрипло, незнакомо рассмеялся. – А ведь тебе, голубая душа, печеные пятки, чего-то от меня надо!
– Надо, – не стала скрывать Галина.
– Чего?
– Помощь по снабженческой части. Поставки армии малороссийского сахара, кожи для кавалерийских седел и сукна для шинелей, – сухим построжевшим голосом перечислила Галина.
– Небось все гнилое? – хмуро полюбопытствовал Распутин.
– Сахар гнилым быть не может – это же сахар!
– Зато может быть сладким, как коровье дерьмо: что котях в кружку кипятка солдат-кинет, что глутку сахара – чай как был навозным, так им и останется. А сукно небось такое, что потяни за два края – разлезется?
– Сукно есть разное, – уклончиво ответила Галина, – есть попрочнее, есть послабже.
– Не умеешь ты, баба, врать, – лениво произнес Распутин.
– Не умею, – призналась Галина.
– Когда учиняют такой допрос, как я, отвечать надо, глазом не моргнув: «Все прочное, новенькое, проверенное, никакой гнили – сукно только что доставлено с фабрики, шкуры – с кожевенных заводов, сахар – с рафинадного предприятия…» А ты? Тьфу!
– Извини, отец, живем – учимся! Все впереди!
– Так, учась, и помрешь.
– Бог даст – не помру.
– Бог, Он ведь как даст, так и возьмет, в небесной канцелярии ничего не залеживается. Ты что, замуж вышла?
– Откуда узнал?
– Сорока на кончике хвоста принесла новость. Почувствовал.
– Вышла, – не стала скрывать Галина.
– Хороший хоть человек-то?
– Временами ничего.
– Это ты для него стараешься? С армейскими-то с поставками, а?
– Для него.
– Как его хоть величают?
– Чебаков Нил Васильевич.
– Охо-хо, – закряхтел Распутин, – грехи наши тяжкие! – Приподнявшись на полу, спросил: – У меня что, спина мокрая?
– В вине.
– Тьфу! И тут извозюкался, – проворчал «старец». – Как свинья. А тебе я сейчас пратецу напишу. За труды твои.
– Что это такое, пратеца?
– То, за чем ты пришла.
– Записка, что ль?
– Ага. Царский указ.
Распутин, кряхтя, добрался до стола, где у него лежали аккуратно нарезанные восьмушки бумаги, несколько карандашей, взял один из карандашей, коротенький, уже исписанный, химический, поплевал на стержень и, подставив ладонь, провел линию, проверяя, хорошо ли пишет карандаш, затем крупно, заваливая буквы в разные стороны, написал: «Милай дарагой памоги Нилу сделай что он просит. Грегорий. В записке не было ни одной запятой, ошибка сидела на ошибке. Кряхтя, Распутин опустился на колени, подполз к малоросске:
– На!
Та взяла записку, повертела в руках:
– И куда с нею идти?
– Как «куда»? – удивился Распутин. – Прямо в военное ведомство. К министру.
– К самому министру?
– К самому, а к кому же еще? Надо прийти в его прихожую, отметиться в специальной книжке, журналом называется, и пратецу – прямо в руки.
– Поможет министр?
– А куда он денется? – Распутин залился хриплым смехом. – Если не поможет, я ему уши оторву. И в конверт запечатаю, жене пришлю, чтобы на ужин запекла.
– Страхи Господние! – Галина спрятала пратецу за вырез кофты.
– Ты бумагу не помни своим титишником, – предупредил Распутин, – а то, что без корсета ходишь – молодец! – Он поманил пальцем Галину: – Ползи сюда!
– Не-а! – Та отрицательно качнула головой.
– Что так? Мужу уже стала верная?
– Верная!
– Дура, если я не буду из тебя регулярно изгонять беса, он так в тебе и приживется.
– Хватит изгонять беса!
– Еще раз дура! – Распутин подполз к Галине на коленях, изловчился, завалил ее на пол, стал ковыряться под юбкой.
– Я же вся мятая буду!
– Невелик грех!
– Как же я на улицу выйду?
– Так я выйдешь. – Он застонал, захрипел сладко, темные стены вечерней комнаты расползлись в разные стороны, пространство раздвинулось, и Распутин неожиданно вновь – именно в
