по сути, он – несчастный человек. Некрасивый, запутавшийся в собственных увлечениях и страстях, без друзей – только с поклонницами да с их хахалями, которые тоже причисляют себя к его поклонникам, а на самом деле люто ненавидят, готовы каждую минуту всадить ему нож в спину. Симанович к числу друзей не относился, он обстряпывает через Распутина свои делишки и тем бывает доволен, хотя, может быть, он – более друг, чем все остальные…
– Тьфу! – снова отплюнулся Распутин, пошарил рукой под головой, определяя, достанет он до телефона или нет. До телефона он не доставал.
Кряхтя, помогая себе руками, он поднялся, прислонился спиной к стене, – у него осекалось, останавливалось сердце, было трудно дышать, грудь сжимал неприятный обруч, ноги мелко, противно подрагивали. Отдышавшись, он перевернулся лицом к стене, рукой ожесточенно покрутил голенастую трехколенную ногу, высовывающуюся из аппарата, и, услышав тонкий мелодичный голосок телефонистки, просипел в железную воронку телефонного рожка:
– Барышня, мне Царское Село!
Голос Распутина на телефонной станции знали, указание имели соединять немедленно, поэтому уже через три минуты Распутин говорил с царем.
– Папа, я, это самое… бумагу тебе сейчас сочинять буду, – довольно четко и толково говорил он надтреснутым голосом, ощущая, как тяжела у него голова, тяжело тело и ноги скоро не будут держать, подогнутся, словно проволочные, морщился, – а потом эту бумагу пришлю тебе… Ладно?
– О чем бумага-то хоть, Григорий? – спросил царь и тихо засмеялся, смех его был хорошо слышен Распутину. – Насколько я знаю, ты не мастак сочинять разные послания…
– Не мастак, но любитель, – проговорил Распутин тоном, указывающим на то, что смех здесь неуместен. – Эта бумага о том, что будет, если меня убьют.
– Кто же собирается тебя убить, отец Григорий?
– Не знаю. Но собираются.
– Ерунда все это. – Царь снова тихо засмеялся, он не верил Распутину, не верил в его предчувствия, в то, что такого человека могут лишить жизни. – Успокойся!
– Я чувствую, что меня скоро убьют, – пробормотал Распутин упрямо, – готовятся уже…
– Кто?
– Если бы я знал! А в письме том я все изложу – и про будущее России, и про то, что ожидает тебя, что ожидает маму и Алешеньку… – Распутин говорил что-то еще, говорил долго, нудно, путаясь в словах, повторяясь, – он хотел, чтобы царь воспринял его слова серьезно, но царь вел себя, словно малый ребенок: тихо смеялся и уговаривал Распутина не держать в мозгах всякую чушь. Распутин возмущенно крутил головой – да какая же это чушь? – и говорил, говорил, говорил… – Вот такие-то дела, папа, – наконец заключил он. – Скоро ты получишь мое послание. И поверь, это серьезно, – закончил он слезным сиплым тоном и повесил телефонный рожок на крючок.
Некоторое время Распутин стоял у стены неподвижно, плотно прилипнув к ней боком, плечом, головой и боясь двинуться, вглядываясь в слабо сереющий прямоугольник окна, который перечеркивали лихие снежные хвосты, они стремительно проносились перед стеклом, царапали окно. Был слышен тоскливый вой ветра. Дыхание с сипом вырывалось из горла Распутина, он кривил рот и не узнавал комнату, в которой находился, – все здесь было незнакомо.
– Дунька! – закричал он. Прислушался: где там эта толстозадая? Должна же она шлепать по полу своими пятками, звук от Дунькиных пяток бывает жирным, сочным – вот умеет ступать по земле девка!
Но нет, никто не отозвался на его зов, было тихо. И пятками по полу никто не шлепал. Распутин поморщился от неприятного ощущения, от того, что остался один, а одиночество всегда рождало в нем чувство опасности. Одному ему оставаться было никак нельзя.
– Дунька! – снова выкрикнул он.
Было по-прежнему тихо. После пятого выкрика «старец» с облегчением услышал, как далеко в доме, у двери черного хода, зашлепали ноги «племяшки», и облегченно выдохнул:
– Ду-унечка!
– Чего вам? – спросила Дуняшка из-за двери, в комнату она пока боялась заходить.
– Да не бойся меня, дура! – выкрикнул Распутин. Голос у него был осипшим, жалким. – Симанович не пришел?
– Не-а!
– И не звонил, конечно… Во рыжий! Куда он только запропастился?
– Не знаю.
– Дай мне еще бутылку! Мадерцы хочу-у, – капризно затянул Распутин. – Той, что с корабликами на этикетке, из старого запаса, из хвостовского, будь он неладен!
Три ящика, которые Распутин привез от Хвостова, он растянул надолго – слишком уж вкусной, душистой, крепкой оказалась та мадера, доставал ее Хвостов, видать, по особому блату, по знакомству с виноделами Крыма. Знал он, чем угодить Распутину, и угодил, только потом кривая повела бывшего волжского губернатора совсем в другую сторону.
Через минуту в комнату вкатилась бутылка вина, украшенная тусклой желтоватой этикеткой с изображением старого военного фрегата. Коричневое стекло бутылки было мутным от пыли, на боках сияли отпечатки Дуняшкиных пальцев.
– Дура! – выкрикнул Распутин. – Хотя бы бутылку вытерла!
По стенке он сполз на пол, приладил к донышку бутылки сложенное в несколько раз полотенце.
Услышал, как в прихожей задребезжал звонок, напрягся, опрокидываясь спиной на пол и прижимаясь к нему.
– Кто это?
А вдруг его убивать пришли? Пожалел, что в доме нет Симановнча, скривил рот. Звонок в прихожей повторился – настырный, хриплый, недобрый. Дуняшка звонко прошлепала по полу к двери.
– Дуняш, ты вначале спроси, кто там, а потом открывай, – просипел Распутин. – Поняла?
Он забыл о том, что внизу находятся филеры, которые всякого идущего подробно допрашивают, кто он и куда идет, и если направляется к Распутину, то зачем, – и вряд ли филеры пустят в квартиру убийц с бомбой, – у него все вылетело из головы, во рту прочно поселился крепкий навозный вкус, и навозом здорово пахло кругом, в ушах звенело, затылок наполнился чугунной тяжестью.
«Племяшка» без всяких расспросов открыла дверь, в прихожей раздался женский щебет, и Распутин облегченно вздохнул: это не убийцы!
Через минуту в комнату заглянула раскрасневшаяся с мороза, красиво и дорого одетая Галина с сияющими глазами и ликующей улыбкой.
– А, малоросска! – обрадованно проговорил Распутин. – Давненько я тебя не видел. Пропала чего-то.
– В Харькове была, Григорий Ефимович, два дня всего, как вернулась.
– И что там, в Харькове?
– Там все в порядке, не то что в Петрограде… Тут мимо солдат пройти нельзя, обязательно норовят юбку задрать.
– А ты по мордасам!
– Как же по мордасам, когда у них ружья? А вдруг выстрелят?
– Охо-хо, надоела эта война… Говорю, говорю нашему папе: немца не перебороть, он сильнее, пора кончать войну, а папа не слушается, ведет себя как маленький.
– Маленький, да удаленький, – громко и весело засмеялась Галина. – Нутрячок называется.
– Ложись рядом со мною. – Распутин хлопнул рукой по полу. – По-моему, в тебя бес проник, пока ты отсутствовала.
– Бес не бес, а кто-нибудь, может, и проник. Нутрячок! – Галина снова засмеялась.
– Ложись, кому говорю! – сказал Распутин и вторично хлопнул ладонью по прохладному, плохо подметенному полу.
– Странно как-то, пришла в гости, а мне сразу: ложись на пол! Может, я его вначале подмету?
– Не надо! Все тут естественно, все от Бога, и грязь, она тоже от Бога. Она
