А что будет дальше – не так уж важно. Обидится царь – плевать, обидится императрица – тем более плевать. – Он поймал косой, сделавшийся стальным взгляд Дмитрия Павловича и немного сбавил пыл: – Охранка полезет на стену – тьфу! Главное – уберем вурдалака.
– Я буду сослан, – сказал Юсупов, – правда, не в Сибирь, а в свое имение в Курскую губернию. А может быть, и в Крым. Дмитрия Павловича сошлют на юг, в расквартированную там армию, а вас, Владимир Митрофанович, ждут великие дела. Но умрете вы раньше всех нас. Извините, конечно, но сон – это как строевая песня, а из строевых песен слов не выбрасывают.
– Но Распутина-то мы уложим? – спросил Дмитрий Павлович. – Что там, во сне, было сказано на этот счет?
– Уложим!
– Мы с Лазовертом будем обкатывать автомобиль, заедем на рынок, купим цепи и пару двухпудовых гирь, – сказал Пуришкевич. – О цепях и гирях не беспокойтесь, господа… Запишите поручение за мной.
Он, как всякий живой человек, не верил в свою смерть и вообще не думал о конце, но Юсупов предсказал все правильно: сам он действительно будет сослан со своей семьей в курское имение, Дмитрий Павлович окажется в армии на границе с Турцией, а Пуришкевич из троицы главных закоперщиков умрет первым…
Но об этом позже.
– Еще раз за успех нашего дела! – Пуришкевич вторично наполнил стопки.
Собравшиеся вылили и разошлись. Была поздняя ночь двадцать четвертого ноября.
На рассвете, ворочаясь на неудобной жесткой полке, Пуришкевич решил, что цепи и гири он купит на Александровском рынке. Почему-то это казалось ему очень важным – купить их именно на Александровском рынке.
Распутин чувствовал: против него замышляется что-то неприятное, может быть, даже страшное, иногда затихал в своей квартире, боясь даже сделать лишнее движение, но потом в нем словно бы что-то срабатывало, срывалось с места, тормоза оказывались слабыми, и «старец» шел вразнос: буянил, литрами поглощал мадеру и не пьянел, гонялся по грязному полу за Дуняшкой, норовя ухватить ее за мягкое место, оскользался, падал.
Лежа, задирал бороду, ковырялся в ней пальцами.
– И кто же это затеял против меня страшное дело, а? – Он ждал ответа, но ответа Распутину не было. Тяжело дыша, он переворачивался на бок и кричал:
– Дуняшка!
Где-то после пятого или шестого раза Дуняшка затравленно отзывалась:
– Ау!
– Подай мне еще одну бутылку мадеры!
– Я вас боюсь, Григорий Ефимович!
– Подай, кому сказали! С-сучка! – Распутин добавил еще несколько резких, почти матерных слов, что на него не было похоже: Распутин ныне старался ругаться как можно реже.
Дуняшка за дверями заливалась плачем.
– Не вой, а то хуже будет! – предупредил Распутин.
Через минуту дверь комнаты, где находился Распутин, приоткрылась, и к «старцу» по полу подкатилась пыльная бутылка вина.
– А подать нормально не можешь? У-у, толстозадая потаскуха!
За дверью раздался новый задавленный всхлип. Распутин подхватил бутылку, ударил кулаком по донышку, вышибая пробку, но та сидела прочно, бутылка отозвалась на удар влажным хряском, не выпустила пробку. Распутин стиснул зубы и закатил страшные, блистающие яростным электрическим сверком глаза:
– У-у-у!
Ударил еще несколько раз по донышку, но опять не изо всей силы: боялся, что донышко отколется и острые зубья бутылки очутятся у него в ладони. Просипел зло:
– Хватит выть! Принеси полотенце!
Всхлипывания за дверью прекратились, Дуняшка переместилась на кухню, подцепила там что-то, прокричала издалека:
– Полотенце-то зачем?
– Пробку выбить, дур-ра!
Через минуту она бросила в приоткрытую дверь плотное, свернутое в несколько раз полотенце, вновь задавленно всхлипнула.
– Сто лет живу на белом свете, а штопором обзавестись не додумался. Тьфу! – Распутин скрипнул зубами. Наложил полотенце толстым слоем на донье, бабахнул по нему сильнее, пробка снова сыро хряснула, малость уступила удару, но из горлышка не вылезла. – Во моща! – удивился Распутин. Забабахал ладонью часто и сильно по бутылке, выгоняя пробку. – Во моща!
Наконец пробка хрюкнула, выплюнулась-вылезла, словно бы сама по себе, из бутылки. Распутин приподнялся на полу, раскрутил бутылку винтом и проворно сунул горлышко в бороду. Раскрученное вино стремительно перекачалось в «старца», через полминуты бутылка была пуста.
Он облегченно отставил ее в сторону, опять лег на пол.
– Это что же такое получается, – пробормотал Распутин через несколько минут, в горле у него что-то ржаво заскрипело, внутри возникла боль, он засипел, остужая ее, – я для всех них, я для России стараюсь, а Россия меня спасти не может! А?
Он так же, как и заговорщики, говорил о России, и слова были те же, одинаково высокие – что у Распутина, что у Пуришкевича с великим князем и Юсуповым – звучали одинаково.
– Я стараюсь, стараюсь, папе подсобляю, мамашке подсобляю, трон укрепляю под их задницами, а для чего и для кого, спрашивается, я это делаю? Для себя лично? Ни-ког-да. Все для народа делаю. И министров негодных гоню в шею – это тоже для народа. Не умеете управлять, г-господа хорошие, – не беритесь! И что же я получаю взамен? Какую такую любовь народа? Фингал под глаз, удавку на шею, ржавый штык в живот. Вот и все! – Он повысил голос: – Дунька! Ду-унька!
– Чего? – наконец отозвалась Дуняшка.
– Где Симанович, верный мой секретарь?
– Не знаю.
– По телефону он не объявлялся?
– Не-а!
– Вот рыжий гад! – Распутин выругался. – Как только он объявится – сразу ко мне!
– Ага. Как объявится, так сей секунд и сделаю! – пообещала Дуняшка.
Распутин уперся ногами в пол, напрягся, проехал немного на спине к двери, потом проехал снова и минуты через три был уже у двери. Подумал о том, что испачкал свою новую яркую рубаху, вяло махнул рукой: плевать!
Около двери на стене висел телефон – громоздкий таинственный аппарат в крашеном деревянном кожухе с латунными крючками и висюльками, ввинченными в кромку, с ногастой гнутой рукоятью, похожей на граммофонную. Распутин жадно поглядел на телефон. Не поднимаясь с пола, позвонить вряд ли удастся, а подниматься не хотелось. Позвонить же, наоборот, хотелось. Надо было соединиться с Царским Селом, с «мамой», с «папой» – с кем удастся, снять тяжесть с души, избавиться от этой проклятой сосущей тревоги.
Подняв одну руку, он закряхтел, повозил пальцами по воздуху, пробуя дотянуться до аппарата, но не тут-то было, тогда «старец» приподнялся на локте, снова повозил рукой по воздуху – до аппарата он не дотянулся и на этот раз.
– Тьфу! – отплюнулся Распутин, позвал громко, хрипло: – Дунька!
Дуняшка на крик не отозвалась, обиделась, видать. Распутин снова сплюнул, плевок на этот раз попал к нему на грудь. «Старец» выругался, морщась, стер его руками, вздохнул тяжело: для того чтобы позвонить, надо было все-таки подниматься с пола, иначе не получалось.
– Тьфу! – В ушах от собственного «тьфу» возник далекий медный звон, горло сцепила боль, он хрипло закашлялся, подтянулся к стене, поднатужился и сел на полу. Вновь выругался.
Горьковатый вкус вина, прочно державшийся во рту, исчез, на смену ему пришел другой вкус, стойкий, конюшенный, вызывающий брезгливое ощущение. Распутин покрутил головой, пытаясь избавиться от него, подумал о том, что,
