Тогда как профессиональные слои пытались осуществить то, что считали своими политическими правами, часть дворянства тщетно старалась отыскать новое место в экономической системе, переделав свои имения в коммерческие аграрные предприятия, в то время как промышленники и купцы продолжали раздражаться политическому бессилию, которое все больше расходилось с их растущим экономическим весом, то есть теми, кто, раздражая знать своей, как той казалось, политической некомпетентностью, приобретал все большую экономическую значимость.
Дума, особенно после изменения избирательного закона в 1907 году, превратилась в форум, отчасти удовлетворявший дворян — но никакой другой класс или сословие — как средство реализации своих устремлений через систему.
По иронии судьбы, именно во время Первой мировой войны, в период величайшей опасности для России, сложились наилучшие условия для укрепления этнического и гражданского единства. Сам ход войны приводил людей разных общественных классов к более глубокому пониманию того, что «Россия» — их общий дом, который необходимо защищать. Неспособность и нежелание придать институциональные формы гражданской нации, проявившей себя в «Земгоре» и Военно-промышленных комитетах, обрекли монархию на отчуждение даже от наиболее лояльных сторонников — крупных землевладельцев и старшего офицерского корпуса. В критические дни конца февраля — начала марта 1917 года никто не пришел ей на помощь.
Режим, пришедший на смену монархии в марте 1917 года, унаследовал те же проблемы социальной структуры. Революция дала не одну, а сразу две власти: первая представляла общественность, профессиональные слои, а вторая — рабочих, крестьян и солдат, что отдаленно напоминало старое разделение между «служилыми людьми» и «податными людьми». Ни одна из властей не имела полной поддержки, а попытка совместной работы оставила народ неудовлетворенным, создав политический вакуум, который сумели заполнить большевики, с их собственным представлением о «советской власти».
Послесловие: Советский опыт
Помочь пониманию эволюции русского национального сознания в XX веке может сравнение с опытом соседней страны. После Первой мировой войны турки отделились от Османской империи, в которой формально, но не фактически, занимали положение главной национальности, отказались от универсальной доктрины ислама (по крайней мере, в ее политическом выражении) и образовали собственное национальное государство под руководством Кемаля Ататюрка. Русские поступили как раз наоборот: после крушения Российской империи не создали национального государства, но под руководством Ленина воссоздали империю под знаменем еще более всеобъемлющей универсальной доктрины. В 1922 году, в год образования новой Турции, Россия стала частью Союза Советских Социалистических Республик, представлявшего собой в некотором смысле новуюипостась Российской империи, но не имевшего в названии даже слова «Россия».
С того времени и до 1991 года Российская Советская Федеративная Социалистическая Республика была крупнейшей в составе Советского Союза, но одновременно оставалась лишенной каких-либо преимуществ: не имела собственной столицы, своего радио и телевидения, своей энциклопедии и Академии наук, даже — до самого конца — своей Коммунистической партии, то есть преимуществ, которыми обладали все остальные республики. Российские национальные институты были растворены в имперских советских. Более того, в отличие от царей, коммунисты поощряли, по крайней мере вначале, развитие национального сознания у нерусских народов как противовес русскому шовинизму и как необходимую стадию на пути к пролетарскому интернационализму. Коммунисты создали этнические территориально-административные единицы — Украинскую ССР, Башкирскую АССР и т. д., — сделав то, чего всегда избегали цари. Они сознательно обучали и содействовали продвижению местных кадров для управления республиками: такая политика получила название коренизации. С 1932 года в паспорте каждого советского гражданина указывалась его национальность, а так как эту национальность нельзя было менять, эта категория была скорее биологическая, чем этническая.
Русское национальное сознание казалось еще более глубоко погребенным, чем при царях. Однако на самом деле это было не совсем так. Еще при подписании Брест-Литовского мирного договора в марте 1918 года Ленин, не афишируя этого, отказался от прежней цели организовать немедленную мировую революцию и перешел к политике защиты России как бастиона и штаб-квартиры международного пролетарского движения. Вследствие этого интернационализм приобрел явно выраженный русский оттенок. Как сказал в 1920 году Кара Радек, секретарь Коммунистического Интернационала: «Так как Россия — единственная страна, где рабочий класс взял власть, рабочие всего мира должны теперь стать российскими патриотами».
Национализм и интернационализм переплелись так же неразрывно, как в дни господства доктрины «Москва — Третий Рим».
Сталин резко склонил чашу весов в пользу российского национализма. При нем руководство Компартии, вооруженных сил и тайной полиции было, в основном, русифицировано. В ходе первых пятилеток многих русских, как инженерно-технических работников, так и простых рабочих, переселяли в нерусские республики. Местные нерусские кадры, обвиненные в «буржуазном национализме», подверглись чистке и уступили свои места назначенцам, более послушным Москве. Стали возрождаться символы русского исторического сознания, в школах прославлялись победы царской армии.
Успехи и катастрофы сталинизма наглядно обнажают парадоксы русского национального сознания. Несомненно, Сталин в некотором смысле был русским националистом, возможно, даже самым удачливым. Однако в другом смысле, как убедительно доказал Александр Солженицын, Сталин сделал максимально возможное, чтобы уничтожить все исконно русское. При нем нео-Российская империя достигла своего апогея, как одна из двух мировых сверхдержав, тогда как русскую нацию низвели до состояния почти унизительного. Крестьянская община была уничтожена, русская православная церковь разорена, все лучшее в русской литературе, искусстве и музыке подавлялось, а миллионы русских были лишены корней и брошены в новый «плавильный котел» индустриальных городов, где бок о бок жили разные этнические группы. И это уже не говоря об архипелаге ГУЛаг, где, по словам Солженицына, образовалась своя многочисленная «нация» зеков, нечто вроде карикатуры на пролетарский интернационализм. Весь опыт сталинизма еще раз подтверждает то, что является тезисом этой книги: для русских имперское величие может быть достигнуто только ценой задержки в развитии нации.
После Сталина интернационализм в СССР, окрашенный в российские тона, пошел на убыль. Коренизация застыла на полпути к пролетарскому интернационализму: с устранением угрозы сталинского террора местные кадры начали постепенно и почти незаметно создавать зародыши наций в нерусских республиках. Жившие среди них русские чувствовали себя все более неуютно в местах, которые считали частью своей родины; некоторые даже стали уезжать, особенно из Среднеазиатских республик.
В послесталинские десятилетия обострились межэтнические отношения: люди, оказавшиеся вместе в армейских казармах, на стройках и в лагерях, начали разобщаться, постепенно, но явно. Доля советских граждан, говорящих на русском, как на основном языке, снижалась, количество смешанных браков сократилось, случаев межэтнических конфликтов в армии стало больше. И русские, и нерусские приступили к более глубокому изучению своей истории, религии и фольклора.
