Восставшие враждебно относились к общественности. По большей части их не интересовала судьба ни Учредительного собрания, ни заключенных-либералов. Они определенно не хотели восстановления частной собственности на средства производства. Их требования — выдвигавшиеся в последний раз — представляли собой стародавнюю мечту эгалитарной демократии крестьян и мелких производителей, свободных от эксплуататоров и угнетателей и пользующихся землей как общим достоянием.
Ленин совершенно правильно воспринял восстание как фундаментальный вызов его режиму. В конце концов, рабочие Петрограда и матросы Кронштадта были, как называл их Троцкий, «гордостью и радостью революции». Ленин расценил мятеж, как «несомненно более опасный, чем Деникин, Юденич и Колчак вместе взятые».
Пойдя на ряд экономических уступок, он воспользовался сложившейся ситуацией, чтобы на X съезде партии заставить своих коллег запретить свободу слова в партии и дать Центральному Комитету полный контроль над партийной дисциплиной. После этого серьезная политическая оппозиция, даже мирного характера, стала невозможной даже внутри РКП(б), не говоря уже о всей стране.
Так последний вызов народа подтолкнул партию к тому, чтобы установить последние подпорки тоталитарной системы. Коммунистическая партия, ставшая теперь имперским режимом, причем гораздо более безжалостным и жестоким, чем предшествующий, не основывалась ни на чем более реальном, чем собственная внутренняя дисциплина и остатки крестьянской традиции местной демократии, которым вскоре суждено было погибнуть. Как и прежде, между народом и империей не нашлось места для нации.
Заключение
В 1917 году Российская империя распалась по тем швам, которые свойственны империи со столь протяженными границами, расположенной между Европой и Азией.
В течение более трех столетий структуры России оставались структурами многонационального служилого государства, а не зарождающейся нации. Социальная иерархия и статус определялись потребностью снабдить тело империи мышцами и сухожилиями через налоги, рекрутские наборы, администрацию и военное командование. Ради поддержания армии и административного аппарата экономика отклонялась от продуктивных целей. Дорого обходилось и содержание ничего не производящего дворянства, впитывавшего чужую культуру, чтобы гарантировать статус России как великой европейской державы.
Возможно, самое опасное — то, что русской церкви пришлось отказаться от функции гаранта национального мифа, чтобы стать одной из подпорок активно действующего светского государства. Мессианский национальный миф, продемонстрировавший свою жизнеспособность во время кризисов XVI и XVII веков, был отброшен ради космополитического проекта в духе Просветительства, потребовавшего всех тонкостей и ухищрений «упорядоченного полицейского государства».
Долго готовившиеся структурные изменения получили окончательную форму при Петре Великом, который закрепил кардинальное разделение между «служилыми сословиями» и «податными сословиями», разделение, затронувшее все аспекты жизни, от языка, культуры и мировоззрения до восприятия права, собственности и власти. Это не было этническое разделение: русские и нерусские оказались по обеим сторонам этого раздела, особенно на самом верху и в самом основании иерархии.
Большую часть XVIII и XIX веков армия была тем цементом, который держал общество, не давая распасться. Армия принимала крепостных, освобождала их от крепостной зависимости и превращала их в некое подобие граждан, готовых сражаться за царя, веру и отечество. Вот почему все цари, за редким исключением, так сильно идентифицировались с армией. Однако поддержание этого достижения требовало очень высокую цену: бывшие крепостные отрывались от родных деревень; другими словами, нарушалась естественная общественная ткань.
Основными пайщиками ставок в космополитическом имперском предприятии были дворяне — военачальники, дипломаты, чиновники центрального и местного управления. В соответствии с требованиями времени дворяне заимствовали европейскую культуру и образ жизни, даже привыкали ценить это само по себе, а не только как свидетельство определенного положения. Но когда некоторые из дворян всерьез пытались воспринять западные идеалы, то сталкивались с имперским государством, которому требовались не столько европейские джентльмены, сколько азиатские сатрапы. К расколу между элитами и народом добавлялся раскол между элитами и режимом.
После Крымской войны российские правители осознали необходимость превратить империю в нечто более похожее на национальные государства, столь успешно развивавшиеся в Европе. В попытке решить эту проблему императоры использовали два подхода, которые можно охарактеризовать как гражданский и этнический, но ни один не дал положительного результата, так как власти не были готовы коренным образом менять властные структуры, скреплявшие империю в более раннее время. Сословиям (определяемым по отношению к служилому государству), чтобы превратиться в классы (определяемые по их отношениям к правовому порядку и к средствам производства) и стать членами гражданской нации, требовалась новая концепция целей государства, за формулировку которой так никто и не взялся, и которая, возможно, не могла быть осуществлена в той геополитической ситуации. С. Витте, в качестве министра финансов имевший возможность лучше других распознать экономическое разорение, причиняемое империи, жаловался: «Ошибка, которую мы совершаем на протяжении многих десятилетий, состоит в том, что мы никак не признаемся себе: со времен Петра Великого и Екатерины Великой России как таковой не было, была только Российская империя».
В какое-то время власти попытались трансформировать империю в «Россию» через процесс русификации: принудить нерусское население принять русский язык, русскую религию, русские законы и административные структуры и — или— наплыв русских иммигрантов. Ни один из этих процессов не начался в последние десятилетия XIX века, именно тогда сделали из них более-менее последовательную правительственную политику, проводимую с сознательной целью укрепить шаткую империю за счет насаждения общего этнического сознания.
По мере того, как в последние десятилетия XIX века развитие экономики вело ко все более тесному взаимодействию общественных сословий, юридическая отдаленность друг от друга и отсутствие институтов, способных помочь взаимодействию, становились все более и более угрожающими. На острие этого несоответствия оказались рабочие. Определяемые государством как крестьяне или мещане, подлежащие налогообложению, не имеющие прав на участие в политической жизни и в решении производственных конфликтов, рабочие обращались к незаконным забастовкам, демонстрациям или актам насилия. Крестьяне, ближе познакомившиеся с городской культурой, стремились приспособить ее достижения к собственным условиям, создать пространство, по крайней мере в пределах своих деревень, где они могли бы регулировать вопросы землепользования в соответствии с собственными представлениями о власти, праве и традиции. Там, где мирное соседство не приносило результата, они был готовы использовать насилие.
Если в XVII и XVIII веках крестьяне и рабочие искали руководства у казаков, с их вольным образом жизни и военным самоуправлением, то в начале XX века повернулись к интеллигенции, особенно той ее части, которая перековала мессианское представление о судьбе нации в форму народнического или марксистского социализма.
