Лишь спустя десятилетия был реализован еще один критерий рациональной бюрократии – ее политическая независимость. До тех пор полиция в американских городах часто служила инструментом в межпартийной политической борьбе. Радикальная децентрализация полиции в США привела к тому, что плотность ее присутствия очень сильно колебалась от региона к региону: в некоторых областях (прежде всего на фронтире) почти не было полицейских, а отдельные области юрисдикции соседствовали друг с другом подобно мозаике. Было сложно преследовать преступников, которые переходили такую границу. Иногда их не удавалось привлечь к ответственности уже в соседнем городе. В эти незанятые рыночные ниши устремились частные детективные агентства, самое известное из них – агентство, основанное в 1850 году Алланом Пинкертоном. Люди Пинкертона сначала охраняли железные дороги и дилижансы; в девяностых годах они получили печальную известность из‑за своих нападений на бастующих рабочих. Ни в одной другой стране мира неполная монополия власти на насилие не давала так много пространства частным полицейским службам, юридический контроль за которыми был делом нелегким. В США полиция рассматривалась не как орган иерархического государства, а как часть местного самоуправления. Это была радикальная противоположность французской и японской системам. Контраст с Англией также был значительным. Английский полицейский конца XIX века видел себя представителем закона, как это было зафиксировано в неписаной конституции и в общем праве (common law). Американский же полицейский, слабее связанный с законом, считал себя скорее блюстителем справедливости, в большей степени определяемой ситуацией. Полицейский (marshall) североамериканского Запада стал неповторимым воплощением этого типа[949]. Часто он был и единственным местным представителем далекой государственной власти.
Связь между полицией или жандармерией и армией, типичная для всего мира, основывалась на разделении труда. Представление, что армия не должна использоваться для защиты внутреннего порядка, стало новым принципом политической культуры, который действовал лишь в нескольких странах. Полиция исторически более молода, чем армия, она возникла из разделения функций охраны порядка и играла менее заметную роль в государственном строительстве. Ее задачей было не столько установление государственной монополии на применение силы, сколько управление ею.
Дисциплинирование и социальное обеспечение
Несмотря на то что государственные аппараты XIX века с организационной точки зрения часто были слабыми в сравнении с модерными рычагами воздействия власти, они время от времени все-таки вмешивались в те аспекты повседневной жизни, из которых во второй половине XX века европейское государство самоустранилось. Это стало прямым следствием криминализации тех или иных моделей поведения. Так, например, в исторической перспективе государства очень по-разному реагировали на религиозное поведение – иногда они пытались добиваться от населения соответствия господствующим нормам, иногда нет; то же можно сказать о вмешательстве государства в соблюдение подданными и гражданами частной морали и нравственности. По крайней мере в протестантской Европе, прежде всего в Великобритании, в XIX веке наблюдалась морализация задач государства и, соответственно, деятельности полиции. И викторианская, и эдвардианская Англия была прямо-таки одержима искоренением пороков с помощью законодательства и полиции. Проституция, пьянство, страсть ставок стали объектом пристального внимания органов власти, причем не только с целью защиты добропорядочного большинства от таких нарушений норм: это рассматривалось еще и как моральная задача внутреннего цивилизирования нации. Уголовное право больше, чем прежде, использовалось как инструмент в кампаниях по насаждению добродетели, имевших в том числе и националистическую цель: морально поддерживать национальное сообщество в форме[950]. В 1859 году Джон Стюарт Милль предупреждал в своем эссе «О свободе» об опасности такого вмешательства в частную сферу, а в начале следующего столетия Карл Краус вскрыл противоречия между «моралью и преступностью» в австрийском обществе[951]. Наличие подобной полемики говорит о распространенности практик, с которыми боролись.
Криминализация также использовалась в колониальном пространстве в качестве средства изоляции и контроля. В Британской Индии люди рассматривались в контексте их принадлежности к племенам и кастам и, соответственно, причислялись к лицам «криминальным на основании наследственности». В 1947 году, в конце колониального периода, к ним все еще относились 128 групп, состоящих в основном из мигрантов и включающих в себя в общей сложности приблизительно 3,5 миллиона человек, то есть почти 1 процент всего населения. Такие «криминальные племена» в полной мере испытывали на себе всю тяжесть преследования со стороны колониального государства. Действительное поведение, например применение передаваемых из поколения в поколение криминальных практик, в сочетании с навешиванием ярлыков органами власти привели к стабильной идентификации таких меньшинств. В 1871 году Постановлением о криминальных племенах (Criminal Tribes Act) была зафиксирована позиция данных групп по отношению к колониальному государству. К методам контроля относились регистрация в полицейском участке, обязательство проживать в определенных селах, а также назначение на принудительные работы на предназначенных для освоения землях. Аналогия с цыганами Центральной Европы очевидна. «Криминальные племена» не являлись исключительно конструктами мании колониального порядка. В настоящее время считается, что эти группы изначально принадлежали к кочевым племенам Средней Азии, а затем, в XVIII веке, стали жертвами политического коллапса после падения империи Великих Моголов и с того времени попали в порочный круг отчуждения[952].
Индийские «криминальные племена» не подлежали воспитанию. Они находились за пределами той сферы, в которой «цивилизация» была возможной и желательной. То же самое могло происходить там – почти одновременно с ужесточением репрессий в Индии, – где криминализация применялась для частичной нейтрализации последствий освободительной политики. В Алабаме, когда-то представлявшей собой одно из самых крупных рабовладельческих государств Юга, после Гражданской войны и периода реконструкции, прежде всего начиная с 1874 года, образовался тюремный мир, по преимуществу состоящий из темнокожих граждан. Вводились новые определения преступлений. После краткого периода свободы тюрьма стала новой угрозой для темнокожего населения. Посредством «системы аренды каторжников» тюрьмы, которые содержались на коммерческой основе, поставляли дешевую рабочую силу для новых отраслей промышленности и рудников Юга[953].
Из всего дисциплинарного арсенала европейских государств Япония переняла прежде всего идею тюрьмы как места контроля и исправления. Для этого требовалось проведение преобразований в системе уголовного права. В конце периода Токугава большое количество оппозиционеров было заключено в тюрьму; они описывали жуткие условия, с которыми им пришлось столкнуться, – примитивные подземелья, существовавшие во многих других частях света. В те времена еще не были созданы публичные уголовные кодексы. Первые из них, пока в малой степени подвергшиеся влиянию Запада, появились в 1870 и 1873 годах. Ранние уголовные законы периода Мэйдзи все еще содержали точные спецификации телесных наказаний – например, количество ударов в зависимости от тяжести проступка. В 1870‑х годах множество приверженцев завоевала идея о том, что уровень сознания заключенного должен повышаться посредством выполнения общественно-полезных работ. В 1880 году в силу вступил первый уголовный кодекс, сформированный на основе западных
