– Смотри. Облака.
– Да.
Ночью она просыпается и говорит, ты что, думаешь, ты один на свете?
– Что, прости?
– Ты что, думаешь, что ты один на свете?
За окном огни восьми миллионов.
– Нет.
– И какую цель ты видишь в том, что ты делаешь, помимо того, что ты надеешься доказать себе, что ты на это способен. Тебе же совсем неинтересна философия. Тебе и я неинтересна. Тебе же вообще ничего не интересно.
– Мне не ничего не интересно.
Она вздыхает:
– Ты хочешь, чтобы я ушла?
– Нет.
– Почему я должна тебе верить?
– Я не знаю. Я не могу тебя заставить мне поверить. Я не могу тебя уговорить. Я могу только надеяться. Я надеюсь, что ты мне веришь. Потому что иначе было бы ужасно. Ведь если ты не веришь мне сейчас, когда я говорю, я хочу, чтобы ты осталась, значит, ты считаешь, что я тебе вру. А если я сейчас вру, значит, ты наверняка считаешь, что я врал тебе и раньше, в подобные моменты, и чего тогда стоит наша любовь?
Она молчит. Я слышу ее дыхание в темной комнате. Я вижу силуэт ее тела на фоне городских огней. Он двигается. Она кивает.
– Все так. Если ты сейчас врешь, то, скорее всего, ты врал и раньше. Это значило бы, что мы вместе только потому, что ты боишься сделать мне больно. – Меня бросает в жар. – А этого не может быть.
– Вот именно.
Она снова ложится. Я медленно подбираюсь к ней, кладу руку рядом с ее головой, она приподнимается, а я подвигаюсь еще ближе, просовываю руку ей под голову, она ложится мне на грудь.
Мы дышим.
– Слушай. Ты же улетишь домой всего через четыре дня, – говорю я, и меня тут же опять бросает в жар, я в растерянности, не могу поверить, что действительно ляпнул такое после всего сказанного, после всего сказанного за последние два года, после всего, что я говорил много раз, и я знаю, она тоже в растерянности, но еще я знаю, что она больше ничего об этом не скажет, ни сегодня, ни завтра, никогда, и единственное мое утешение в эту минуту в том, что я уверен: я ошарашен не меньше ее.
Я чувствую, как она кивает. Она кивает медленно и дышит осторожно, словно еще что-то можно сломать, и она кивает и дышит и кивает и дышит, и у меня на груди вдруг что-то очень маленькое и очень мокрое.
Невероятные комбинации
Мы идем на мюзикл. Чувак в маске поет о любви, или о ее потере, или о своей тоске по ней, по любви или по потере. Иногда она тихонько мычит мелодию вместе с певцом. Замечая, что ее слышно, она умолкает. Бродвей меньше, чем я себе представлял, меньше, чем должен быть, судя по названию. Театр же, напротив, внутри гораздо больше, чем выглядит снаружи. Ярусы выше и их больше, обитые войлоком мягкие деревянные кресла кажутся до странности пластмассовыми и полыми, орнамент на них как будто не подходит ни одной эпохе, и я не знаю, безвкусица это или же во мне лишь говорит культурное псевдопревосходство европейца. Садясь на свое место, я думаю, что без Америки мы были бы теперь либо нацистами, либо крестьянами, либо мертвецами. Я не успеваю подумать, кто мы теперь с Америкой, потому что она говорит, как она рада быть здесь со мной, и берет меня за руку и сжимает ее очень крепко. Я ее тоже.
Мы идем в бар на крыше в Сохо. На нас ярко-красные флисовые пальто с капюшоном, выглядит очень смешно, все гости бара в таких пальто, тут холодно, и у выхода на крышу висит таких штук сто. Эмпайр-стейт-билдинг здесь наверху сияет не так ярко, широко и высоко, может, за этим люди и ходят в бары на крышах – чтобы самим стать больше, а мир чтобы стал меньше. И поднимаются в горы. И ходят по тротуарам.
Мы пьем коктейли и курим, здесь можно, мы на свежем воздухе, на горшечных растениях вроде пальм висят гирлянды лампочек, что напоминает мне Рождество, пожалуй, Америка – прежде всего, страна невероятных комбинаций. Таких, как она и я. И аденин, цитозин, гуанин, тимин.
Объяснения по биологическим шаблонам
Мы в моей квартире. Я читаю и-мейл от знакомого одного знакомого одного знакомого. Его зовут Джон, и я понятия не имею, чем он занимается, кроме того, что живет в Нью-Йорке, из и-мейла я узнаю, что у него скоро будет или недавно был или прямо сейчас день рождения: Birthday Bash East 9th Street, Avenue A[14].
– Хочешь пойти на вечеринку?
– Да. А ты?
Я падаю на диван. Размышляю, с чего это я должен идти на вечеринку, где никого не знаю, и тогда я думаю, что там наверняка будут бабы, вот что я думаю, именно так, бабы, я не думаю ни о прическах, ни о фигурах, ни о нарядах, а просто об этом слове, бабы, и тогда я думаю, что это чушь, ведь я там буду не один, и даже если б был один, хотя ну да, и тогда я думаю, насколько же все-таки просты объяснения по биологическим шаблонам, и что бы мы ни делали, мы делаем это ради размножения, но в конце концов так и не размножаемся, не хотим размножаться, или все-таки хотим? Чего мы вообще хотим? Если бы мы хотели размножаться, мы могли бы заняться этим и дома.
– Да. Я тоже хочу.
– Отлично.
Я размышляю, может, ребенок стал бы решением всех проблем. Когда у тебя есть ребенок, ты тратишь меньше денег на алкоголь и сигареты. У тебя меньше возможностей для онанизма. С ребенком нельзя по воскресеньям слушать «Вариации Гольдберга» до тех пор, пока они не осточертеют, с ребенком не замечаешь, какое дерьмо творят и пишут люди, потому что приходится откладывать газету, не дочитав статью до конца, потому что будешь ждать появления кого-то, кого-то Нового, и этот Кто-то будет чего-то хотеть и получать, и все экономические кризисы, дебаты об интеграции, все войны планеты станут такими же мелкими и неважными, как время на часах – это случайное побочное явление бытия, единица измерения реальности. Реальности столь скучной, что ее можно измерить. Я закрываю глаза.
– Ты устал?
– Немножко.
– Но мы же идем на вечеринку? Или как?
– Да.
Пока она выбирает, что бы ей надеть вечером, я думаю, что проблема с орущим ребенком в ресторане, наверное, была в том, что это был не мой ребенок. В том, что моего ребенка нет, хотя чисто технически у меня могло быть много детей.
– Какое, по-твоему, лучше?
– Это.
Пока она надевает платье, которое, по-моему, хуже, я думаю об онанизме. Не о моем лично, а об онанизме как таковом. О ежедневной гибели по всему миру потенциальных нобелевских лауреатов, полководцев или педофилов в носовом платке, носке, старой майке или в волосах на животе.
– Эти туфли подходят?
– Да.
Она начинает краситься, а я думаю о половом акте. О предупреждении беременности. Об армадах гаплоидных наборов хромосом, блуждающих в шейке матки и через некоторое время выбегающих обратно, их убеждают, будто один из них оказался быстрее, хотя не было никакого другого, обогнавшего всех, а было лишь несколько женских гормонов. Еще я думаю о стенах из латекса и о врезающихся в них снарядах, напрасных и вскоре высыхающих, о холостых выстрелах, которые даже не смогли толком вырваться из организма, чью уникальность они должны передать миру вместе с его талантами, его наследственными болезнями и, вполне возможно, с его глупым лицом.
