Я люблю влажно-синие сумеркиВ переулках старого Лондона.
Штаны, прежде завязываемые под мышками, стали ему как раз впору, и, что уж совсем непостижимо, в кармане у него завелся костяной гребень. По вечерам, продав цветы, Фиона уходила, ни с кем не прощаясь, погруженная в свои тяжелые мысли. Однажды она услышала за спиной торопливые шаги.
– Фиона, подожди!
Она вздрогнула, резко обернулась и тут же разочарованно выдохнула:
– А, это ты, Пол… Чего тебе нужно?
Пол топтался на месте, не зная, куда девать руки.
– Фиона, – голос не вполне ему подчинялся, – Фиона…
– Что случилось?
– Фиона, можно я понесу твою корзину?
Доминик тем временем осваивал тонкости и нюансы своего нового, весьма двусмысленного и нелегкого для его натуры положения. Отношение к нему постепенно менялось. Показываться перед гостями Доминику по-прежнему запрещалось, но провалы в памяти лакеи вылечили и ужин приносили исправно. Однажды, проходя мимо двери в гостиную, он услышал свое имя и замедлил шаг. Миссис Ульстер говорила о нем приятельнице:
– Я так рада, что у нас в доме появился Доминик. Он поначалу мне совсем не понравился, а оказался славным юношей. Если бы вы знали, как он полюбил нашего дорогого Тобби! Ну, просто как родного брата. И мистер Ульстер им очень доволен. Он так быстро вникает во все вопросы, буквально налету схватывает.
По губам Доминика проскользнула тонкая, циничная улыбка…
Эпилог
Морозным утром на перекрестке Гриттис-стрит и Шелдон-роуд остановился экипаж. Из него вышел элегантный джентльмен средних лет и направился к зданию дворянского приюта.
– Директор у себя? – спросил он у слуги.
– Да, сэр. Позволите вас проводить?
– Спасибо, я знаю дорогу.
При виде знакомых стен его сердце отчаянно забилось, глаза наполнились влагой. Вернувшись из Америки в свое недавно приобретенное имение, он стал разбирать старый сундук, и едва его пальцы коснулись тонкого шелка цвета бордо, им всецело овладели воспоминания. С трудом дождавшись рассвета, он приказал закладывать экипаж и уехал в Лондон.
…Из-за плотно закрытой двери в директорский кабинет доносились слова обличительного монолога: интонация мистера Стилпула, а голос – вдвойне родной, но как будто изменившийся. «Да уж, за эти годы, как ни странно, многое изменилось», – подумалось ему. Он решительно повернул ручку и вошел в приемную. На ковре сконфуженно топтались два щуплых мальчугана шкодливой наружности.
– Честное слово, мистер Вэйли, мы больше не будем, – уверял один из них.
– Это я уже слышал. Говорите, где взяли табак? – вопрошал директор.
Вдруг он осекся, просветлел лицом и радостно воскликнул:
– Боже мой, Доминик, неужели, ты?
Они бросились в объятья друг друга. Сорванцы же переглянулись и убежали прочь, радуясь счастливому избавлению.
– Стюарт Вэйли, как ты здесь оказался?
– Ну, ты даешь, Доминик Ингрэм! Это – как ты здесь оказался, а я – директор Галчатника.
– Ты? А где же мистер Стилпул? – нахмурился Доминик и по глазам Стюарта все понял.
К горлу подступил горький комок.
– Когда? – спросил он тихо и глухо.
– Позапрошлой весной, от сердечного удара. Уж теперь-то я знаю, каково быть сиротой, – и Стюарт гневно сжал его ладонь, – мы с ним часто говорили о тебе. Он ждал от тебя писем, а я врал, что ты очень занят, но как только справишься с делами, так сразу же напишешь… Где ты был? Почему не приезжал?
Доминик молчал. Он и в прежние времена приходил сюда не за наградами и похвалами, но даже не предполагал, что последний урок мистера Стилпула будет таким суровым.
Корзина с грушами
Над деревушкой Сквирел-таун взошла полная луна. Она зевнула спросонья и, сладко потянувшись, принялась по-хозяйски обозревать окрестности, проверять, все ли в порядке. Орехово-сливовая и можжевеловая, терпко пахнущая жареными каштанами, прелой листвой и горьковатым кленовым соком теплая сентябрьская ночь была чудесна. Все непоседы Сквирел-тауна напились парного молока и крепко спали в своих кроватях, только Майкл Голлидэй пыхтел как паровоз, морщил конопатый нос, искал ответа на вопрос: «Сколько груш было в трех плетеных корзинах?» Он уже груши с корзинами складывал, вычитал одни из других и даже умножал на яблоки, которых в условии не было, – все тщетно. Не сходится задача с ответом, хоть рыдай! Майкл жил в мансарде, в крохотной, похожей на скворечник комнатке. Туда вела старая скрипучая лестница, умеющая рассказывать истории. Но Майклу некогда было их слушать, потому что вверх он бежал бегом, а вниз съезжал по перилам, как с ледяной горки. В маленькое оконце заглянула тетушка Луна и притворно посочувствовала:
– Что, Майкл Голлидэй, тяжко приходится?
– Тяжко, тетушка, – вздохнул не ожидающий подвоха Майкл.
– Не надо было играть в морской бой на уроке арифметики.
Майкл с сердцем задвинул вышитую крестиком занавеску: обойдемся без советчиков. Тетушка Луна обиженно пожала плечами и удалилась за кучевое облако. «И вообще, прежде чем заставлять человека считать, – ворчал Майкл, – неплохо было бы сначала уточнить для ясности, о каких именно грушах идет речь. Если о таких, как у бабушки в саду (Майкл облизнулся от уха до уха), то и мелочиться нечего, – набирай полную корзину с горкой, все равно мало покажется!» Груши были и впрямь хороши, просто объедение: медовые, полупрозрачные, аж косточки просвечивают, кожица тонкая, как пергамент, а мякоть пропитана душистым нектаром. «А ежели, как в саду у Мэри Пикок, – размышлял Майкл, – то тут и животу разболеться недолго, зато ими гвозди удобно забивать». Мэри слыла самой красивой девчонкой в деревне, но характерец! Под стать грушам. Майкл оценил это на себе, когда полез к Пикокам в огород воровать гороховые стручки, уродившиеся, справедливости ради стоит отметить, на славу.
