— А отчего они так?
— Отчего?.. Трудно это сказать... Иной — оттого, что отемненсвоей гордыней, — хочет многого, а силенку имеет слабую... иной — от глупостисвоей... да мало ли отчего?..
Так, день за днем, медленно развертывалась жизнь Фомы, вобщем — небогатая волнениями, мирная, тихая жизнь. Сильные впечатления,возбуждая на час душу мальчика, иногда очень резко выступали на общем фоне этойоднообразной жизни, но скоро изглаживались. Еще тихим озером была душамальчика, — озером, скрытым от бурных веяний жизни, и всё, что касалосьповерхности озера, или падало на дно, ненадолго взволновав сонную воду, или,скользнув по глади ее, расплывалось широкими кругами, исчезало.
Просидев в уездном училище пять лет, Фома, с грехом пополам,окончил четыре класса я вышел из него бравым черноволосым парнем, со смуглымлицом, густыми бровями и темным пухом над верхней губой. Большие темные глазаего смотрели задумчиво и наивно, и губы были по-детски полуоткрыты; но, когдаон встречал противоречие своему желанию или что-нибудь другое раздражало его,зрачки расширялись, губы складывались плотно, и всё лицо принимало выражениеупрямое, решительное... Крестный, скептически усмехаясь, говорил про него:
— Для баб ты, Фома, слаще меда будешь... но пока большогоразума в тебе не видать...
Игнат вздыхал при этих словах.
— Ты бы, кум, скорее пускал в оборот сына-то...
— А вот погоди...
— Чего годить? Лета два, три повертится на Волге, да и подвенец его... Вон Любовь-то какая у меня...
Любовь Маякина в эту пору училась в пятом классе какого-топансиона. Фома часто встречал ее на улице, причем она всегда снисходительнокивала ему русой головкой в щегольской шапочке. Она нравилась Фоме, но еерозовые щеки, веселые карие глаза и пунцовые губы не могли сгладить у Фомыобидного впечатления от ее снисходительных кивков ему. Она была знакома скакими-то гимназистами, и хотя между ними был Ежов, старый товарищ, но Фому невлекло к ним, в их компании он чувствовал себя стесненным. Ему казалось, чтовсе они хвастаются перед ним своей ученостью и смеются над его невежеством.Собираясь у Любови, они читали какие-то книжки, и если он заставал их зачтением или крикливым спором, — они умолкали при виде его. Всё это отталкивалоего. Однажды, когда он сидел у Маякиных, Люба позвала его гулять в сад и там,идя рядом с ним, спросила его с гримаской на лице;
— Почему ты такой бука, — никогда ни о чем не говоришь?
— О чем мне говорить, ежели я ничего не знаю! — простосказал Фома.
— Учись, — читай книги!..
— Не хочется...
— А вот гимназисты — всё знают и обо всем умеют говорить...Ежов, например...
— Знаю я Ежова, — болтушка!
— Просто ты завидуешь ему... Он очень умный... да.
Вот он кончит гимназию — поедет в Москву учиться вуниверситет.
— Ну, так что?
— А ты так и останешься неучем...
— Ну и пускай...
— Как это хорошо! — иронически воскликнула Люба.
— Я и без науки на своем месте буду, — насмешливо сказалФома. — И всякому ученому нос утру... пусть голодные учатся, — мне не надо...
— Фи, какой ты глупый, злой, — гадкий! — презрительносказала девушка и ушла, оставив его одного в саду. Он угрюмо и обиженнопосмотрел вслед ей, повел бровями и, опустив голову, медленно направился вглубь сада.
Он начинал познавать прелесть одиночества и сладкую отравумечтаний. Часто летними вечерами, когда всё на земле окрашивается в огненные,возбуждающие воображение краски заката, — в грудь его проникало смутноетомление о чем-то непонятном ему. Сидя где-нибудь в темном уголке сада или лежав постели, он уже вызывал пред собой образы сказочных царевен, — они являлись вобразе Любы и других знакомых барышень, бесшумно плавали перед ним в вечернемсумраке и смотрели в глаза его загадочными взорами. Порой эти видениявозбуждали в нем прилив мощной энергии и как бы опьяняли его, — он вставал и,расправляя плечи, полной грудью пил душистый воздух; но иногда те же видениянавевали на него грустное чувство — ему хотелось плакать, было стыдно слез, онсдерживался и все-таки тихо плакал.
Отец терпеливо и осторожно вводил его в круг торговых дел,брал с собой на биржу, рассказывал о взятых поставках и подрядах, о своихсотоварищах, описывал ему, как они «вышли в люди», какие имеют состояниятеперь, каковы их характеры. Фома быстро усвоил дело, относясь ко всемусерьезно и вдумчиво.
— Расцветает наш репей алым маком!.. — усмехался Маякин,подмигивая Игнату.
И Все-таки, даже когда Фоме минуло девятнадцать лет, — былов нем что-то детское, наивное, отличавшее его от сверстников. Они смеялись надним. считая его глупым; он держался в стороне от них, обиженный отношением кнему. А отцу и Маякину, которые не спускали его с глаз, эта неопределенностьхарактера Фомы внушала серьезные опасения.
— Не пойму я его! — сокрушенно говорил Игнат. — Не кутит он,по бабам будто не шляется, ко мне, к тебе — почтителен, всему внимает — краснаядевка, не парень! И ведь, кажись, не глуп?
— Особой глупости не видать, — говорил Маякин.
— Поди ж ты! Как будто он ждет чего-то, — как пеленакакая-то на глазах у него... Мать его, покойница, вот так же ощупью ходила поземле. Ведь вон Африканка Смолин на два года старше — а поди-ка ты какой! Дажепонять трудно, кто кому теперь у них голова — он отцу или отец ему? Учитьсяхочет ехать, на фабрику какую-то, — ругается: «Эх, говорит, плохо вы меня,папаша, учили...» Н-да! А мой — ничего из себя не объявляет... О, господи!
— Ты вот что, — советовал Маякин,— ты сунь его с головой вкакое-нибудь горячее дело! Право! Золото огнем пробуют... Увидим, какие в немсклонности, ежели пустим его на свободу... Ты отправь его, на Каму-то, одного!
— Разве что попробовать?
— Ну, напортит... потеряешь сколько-нибудь... зато будемзнать, что он в себе носит?
— И впрямь — отправлю-ка я его, — решил Игнат.
И вот весной Игнат отправил сына с двумя баржами хлеба наКаму. Баржи вел пароход «Прилежный», которым командовал старый знакомый Фомы,бывший матрос Ефим, — теперь Ефим Ильич, тридцатилетний квадратный человек срысьими глазами, рассудительный, степенный и очень строгий капитан.
Плыли быстро и весело, потому что все были довольны. Фомагордился впервые возложенным на него ответственным поручением. Ефим был радприсутствию молодого хозяина, который не делал ему за всякую оплошностьзамечаний, уснащенных крепкой руганью; а хорошее настроение двух главных лиц насудне прямыми лучами падало на всю команду. Отплыв от места, где грузилисьхлебом, в апреле — в первых числах мая пароход уже прибыл к месту назначения и,поставив баржи у берега на якоря, стал рядом с ними. На Фоме лежала обязанностькак можно скорее сдать хлеб и, получив платежи, отправиться в Пермь, где ждалего груз железа, принятый Игнатом к доставке на ярмарку.
