В подобные разбойничьи набеги Фома вкладывал сердца больше,чем во все другие похождения и игры, — и вел он себя в набегах с храбростью,которая поражала и сердила его товарищей. В чужих садах он держал себянамеренно неосторожно: говорил во весь голос, с треском ломал сучья яблонь,сорвав червивое яблоко, швырял его куда-нибудь по направлению к домусадовладельца. Опасность быть застигнутым на месте преступления не пугала, алишь возбуждала его — глаза у него темнели, он стискивал зубы, лицо егостановилось гордым и злым. Смолин говорил ему, скашивая свой большой рот:
— Очень уж ты форсишь...
— Я не трус! — отвечал Фома.
— Знаю я, что не трус, а только форсят одни дураки... Можнои без форсу не хуже дело делать... Ежов осуждал его с иной точки зрения:
— Если ты будешь сам в руки соваться — поди к чёрту! Я тебене товарищ... Тебя поймают да к отцу отведут — он тебе ничего не сделает, аменя, брат, так ремнем отхлещут — все мои косточки облупятся...
— Трус! — упрямо твердил Фома.
И вот однажды Фома был пойман руками штабс-капитанаЧумакова, маленького и худенького старика. Неслышно подкравшись к мальчику,укладывавшему сорванные яблоки за пазуху рубахи, старик вцепился ему в плечи игрозно закричал:
— Попался разбойник! Ага-а!
Фоме в то время было около пятнадцати лет, он ловковывернулся из рук старика. Но не побежал от него, а, нахмурив брови и сжавкулаки, с угрозой произнес:
— Попробуй... тронь!..
— Я тебя не трону — я тебя в полицию сведу! Ты чей?
Этого Фома не ожидал, и у него сразу пропала вся храбрость излоба. Путешествие в полицию показалось чем-то таким, чего отец никогда непростит ему. Он вздрогнул и смущенно объявил:
— Гордеев...
— И... Игната Матвеича?..
— Да...
Теперь смутился штабс-капитан. Он выпрямился, выпятил грудьвперед и зачем-то внушительно крякнул. Потом плечи его опустились, иотечески вразумительно он сказал мальчику:
— Стыдно-с! Наследник такого именитого и уважаемого лица...Недостойно-с вашего положения... Можете идти... Но если еще раз повторитсяпроисшедшее... принужден буду сообщить вашему батюшке... которому, междупрочим, имею честь свидетельствовать мое почтение!..
Фома, наблюдая за игрой физиономии старика, понял, что онбоится отца. Исподлобья, как волчонок, он смотрел на Чумакова; а тот со смешнойважностью крутил седые усы и переминался с ноги на ногу перед мальчиком,который не уходил, несмотря на данное ему разрешение.
— Можете идти, — повторил старик и указал рукой дорогу ксвоему дому.
— А в полицию? — угрюмо спросил Фома и тотчас же испугалсявозможного ответа.
— Это я — пошутил! — улыбнулся старик. — Напугать васхотел...
— Вы сами боитесь моего отца...— сказал Фома и, повернувшисьспиной к старику, пошел в глубь сада.
— Боюсь? А-а! Хорошо-с! — крикнул Чумаков вслед ему, и позвуку голоса Фома понял, что обидел старика. Ему стало стыдно и грустно; довечера он прогулял один, а придя домой, был встречен суровым вопросом отца:
— Фомка! Ты к Чумакову в сад лазил?
— Лазил, — спокойно сказал мальчик, глядя в глаза отцу.
Игнат, должно быть, не ждал такого ответа и несколько секундмолчал, поглаживая бороду.
— Дурак! Зачем ты это? Мало, что ли, тебе своих яблоков?
Фома опустил глаза и молчал, стоя против отца.
— Вишь — стыдно стало! Поди-ка, Ежишка этот подбил? Я вотего проберу, когда придет... а то и совсем прекращу дружбу-то вашу...
— Это я сам, — твердо сказал Фома.
— Час от часу не легче! — воскликнул Игнат. — Да зачемтебе?
— Так...
— Квак! — передразнил отец. — А ты уж, коли что делаешь, такумей объяснить это и себе и людям... Подь сюда!
Фома подошел к отцу, сидевшему на стуле, и стал между колену него, а Игнат положил ему руки на Плечи и, усмехаясь, заглянул в его глаза.
— Стыдно?..
— Стыдно!.. — вздохнув, сказал Фома.
— Вот то-то, дурень! Позоришь и себя и меня... Прижав кгруди своей голову сына, он погладил его волосы и снова спросил:
— На что это нужно — яблоки чужие воровать?
— Да — я не знаю! — сказал Фома смущенно. — Играешь,играешь... всё одно и то же... надоест! А это...
— За сердце берет? — спросил отец, усмехаясь.
— Берет...
— Мм... пожалуй, так!.. Но однако ты, Фома, — брось это! Нето я с тобой круто обойдусь...
— Никогда я больше никуда не полезу, — уверенно сказалмальчик.
— А что ты сам за себя отвечаешь — это хорошо. Там господьзнает, что выйдет из тебя, а пока... ничего! Дело не малое, ежели человек засвои поступки сам платить хочет, своей шкурой... Другой бы, на твоем месте,сослался на товарищей, а ты говоришь — я сам... Так и надо, Фома!.. Ты в грехе,ты и в ответе... Что, — Чумаков-то... не того... не ударил тебя? — срасстановкой спросил Игнат сына.
— Я бы ему ударил! — спокойно объявил Фома.
— Мм...— промычал его отец.
— Я сказал ему, что он тебя боится... вот он почемупожаловался... А то он не хотел идти-то к тебе...
— Ну?
— Ей-богу! Почтение, говорит, отцу передайте...
— Это он?
— Да...
— Ах... пес! Вот, гляди, каковы есть люди: его грабят, а онкланяется — мое вам почтение! Положим, взяли-то у него, может, на копейку, да,ведь эта копейка ему — как мне рубль... И не в копейке дело, а в том, что мояона и никто не смей ее тронуть, ежели я сам не брошу... Эх! Ну их! Ну-ка говори— где был, что видел?
Мальчик сел рядом с отцом и подробно рассказал емувпечатления дня. Игнат слушал, внимательно разглядывая оживленное лицо сына, иброви большого человека задумчиво сдвигались.
— А в овраге спугнули мы сову, — рассказывал мальчик. — Вотпотеха-то была! Полетела это она да с разлету о дерево — трах! даже запищала,жалобно таково... А мы ее опять спугнули, она опять поднялась и всё так же —полетит, полетит да на что-нибудь и наткнется, — так от нее перья и сыплются!..Уж она трепалась, трепалась по оврагу-то... — насилу где-то спряталась... Мы иискать не стали, жаль стало, избилась вся... Она, тятя, совсем слепая днем-то?
— Слепая, — сказал Игнат. — Иной человек вот так же, каксова днем, мечется в жизни... Ищет, ищет своего места, бьется, бьется, — толькоперья летят от него, а всё толку нет... Изобьется, изболеет, облиняет весь, дас размаха и ткнется куда попало, лишь бы отдохнуть от маеты своей... Эх, бедатаким людям — беда, брат!
