— Чтобы я была спокойна, — заявила она.
— Значит, я состою под наблюдением, — фыркнул Никос. И тут же добавил: — Впрочем, под конвоем дедушки точно лучше, чем полицейских.
Нас-то как раз компания дедушки совершенно не беспокоила. Мы знали, что он возьмет с собой какого-нибудь «древнего», сядет вместе с ним в тени дерева и будет читать весь день напролет. Самое большее, что нам от него достанется, — это рассказ про очередного героя из мифов.
На следующее утро мы были готовы к первому лучу солнца — но вот уже солнце палит вовсю, а кир Андониса и «Кристаллии» нет как нет.
— Может, паром еще не пришел? — спросила я.
— Я слышала его гудок, еще когда темно было, — сказала Артеми.
Наконец лодка показалась. Однако кир Андонис, словно у него не имелось повода торопиться, еле-еле шевелил веслами, да и парус по причине сегодняшней безветренной погоды был спущен.
— Что-то с ним случилось, вот увидите, — забеспокоилась Артеми. — Отец, если пообещал, свое слово держит.
— Да что с ним могло случиться, Артула, дорогуша, — засмеялся Никос. — Видно, выпил на две рюмочки узо больше, чем нужно, да и забыл все на свете.
— И он не поднял паруса, — пошутил дедушка, — а то мы смогли бы увидеть, какого они цвета, белые или черные, и понять, какие новости он везет, хорошие или плохие.
— А почему черные паруса? — хором поинтересовались мы.
— Я вам расскажу одну историю, — отозвался дедушка, — и вы всё поймете.
Мы обрадовались: с историей время пройдет незаметно. Хоть нам и хотелось, чтобы лодка поскорее причалила, дедушка и его мифы заставят позабыть обо всем на свете, даже о приходе «Кристаллии».
— Итак, давным-давно на Крите, — начал дедушка, — жил царь, и называли его Минос.
— О, прямо как бочку в дальней таверне, — удивился Одиссеас.
— В одном из подвалов своего дворца, — продолжал дедушка, — где галереи переходили в залы, а залы в галереи, и не было им конца, так что, кто бы туда ни попал, уже ни за что не мог найти выхода — кстати, назывался он Лабиринт, — так вот, в этом Лабиринте Минос держал гигантского быка, которого звали Минотавром. Царь Минос победил афинян в войне и обязал их приносить ему дань, так что каждые девять лет афиняне должны были присылать на Крит семь девушек и семь юношей, чтобы они стали добычей Минотавра.
— Идет, идет! — в ту же секунду завопил Нолис.
— Минотавр? — испугалась крошка Авги.
— Я перепутал, — признался вскоре Нолис, который решил, что показавшаяся на горизонте лодка и есть «Кристаллия».
— И, прямо как наш Нолис, — продолжил дедушка свою историю, — стоял на скале правитель Афин, Эгей, который хотел первым увидеть, когда на горизонте появится корабль его сына Тезея. Потому что на этот раз с юношами и девушками, обреченными на смерть, отправился и Тезей, решивший убить, наконец, чудовище. Многие до него пытались уничтожить монстра, но все погибали. Корабль, увезший Тезея, ушел под черными парусами в знак того, что все его пассажиры отправляются на верную смерть. Эгей приказал капитану поднять белые паруса, если сын его останется жив, чтобы он издалека смог разглядеть цвет паруса и узнать о судьбе Тезея.
Тезей добрался до Крита, убил Минотавра, однако по пути домой на радостях капитан забыл поменять паруса.
— Разве такое бывает, чтобы человек от радости забыл все на свете? — не поверила я.
— Еще как, — ответил Никос. — От радости можно и умереть.
— От радости? — изумилась Артеми. — Я вот не собираюсь умирать — даже от радости!
И мы с Артеми расхохотались.
— Когда Эгей, — дедушка, бросив взгляд на море, продолжил рассказ, — заметил идущий вдалеке корабль и разглядел черные паруса, он решил, что чудовище погубило Тезея, бросился со скалы в море и утонул. Поэтому это море назвали Эгейским.
Если бы у «Кристаллии» были черные паруса, надо было поднять их. Так сказал дедушка позже, когда мы вернулись домой. В поход мы не пошли, и не потому, что солнце уже палило вовсю. Не успев даже выпрыгнуть на причал, кир Андонис сказал:
— Кир Никос, объявлена диктатура…
В августе в послеполуденные часы цикады всех с ума сводили своей трескотней. Папа каждый раз, когда приезжал в Ламагари, начинал нервничать, что они помешают ему спать днем. А мы, наоборот, даже представить себе не могли Ламагари без цикад. Мы растягивались на потрепанном одеяле где-нибудь под старыми соснами и слушали, как они стрекочут. Я поймала одну, спрятала у себя в ладонях — и она зашлась в бешеном стрекоте.
— У нас теперь диктатура, — прошептала я ей и отпустила, чтобы она рассказала об этом остальным цикадам.
— И что же теперь будет, если у нас диктатура? — спросила Мирто.
— Никос сказал, что отныне все изменится, — отозвалась я.
В нашем доме изменилось практически все — прямо с того момента, как кир Андонис привез эти новости. Прежде всего, нам разрешили идти куда угодно и делать все, что нам в голову взбредет. Мы ели с немытыми руками, нас не заставляли спать днем, и никто даже слова не сказал, увидев, что мы зачем-то тащим старое одеяло из дома. Дедушка — и тот изменился: мы впервые в жизни услышали, что он резко разговаривает — и с кем! С тетей Деспиной!
— Если король установил диктатуру, значит, так и нужно, — заметила тетя Деспина.
— Ты несешь чушь, и лучше бы ты помалкивала, чем болтать о том, в чем ни черта не понимаешь! — взорвался дедушка.
Тетя Деспина еле удержалась от слез и непонятно почему обрушилась на Никоса.
— Ты думаешь, теперь, когда у нас диктатура, нас оставят в покое, чтобы мы могли делать, что хотим? — спросила Мирто.
— Вот и узнаем, — ответила я. — Давай пойдем за ребятами, хоть сейчас полдень и время «передышки», как говорит тетя Деспина.
Не успели мы и шагу сделать, как появился Никос. Он был расстроен, очень расстроен и так хмурился, что казалось, будто у него на лице вместо бровей — одна густая черная линия.
— Девочки, — сказал он, — вы еще слишком малы, чтобы понять, что происходит, но сегодняшний день Греция запомнит навсегда и вечно будет его оплакивать. Какое сегодня число?
— Четвертое августа тысяча девятьсот тридцать шестого года, — отозвалась Мирто.
А потом Никос уехал в город; только теперь нам всем стало не до шуток, и мы его больше не спрашивали, заедет ли он к своей невесте и попрощается ли с ней.
Вечером в Ламагари приехали папа и мама. Папа дал нам… наверное, сотню указаний, запомнить которые было совершенно невозможно. Быть внимательными, ни с кем не болтать. Не произносить слово «демократия» ни при каких условиях. И даже не пытаться повторять взрослые разговоры, и еще целую кучу подобных «НЕ». Иначе он может лишиться своего места в банке — и мы окажемся в какой-нибудь жалкой лачуге и останемся там на всю жизнь.
