Книга Полюбить Джоконду - Анастасия Соловьева

Утром мы завтракали.

Я смотрел на нее теперь уже не украдкой, как раньше, в наши первые встречи в машине. И не как вчера, когда мы пили шампанское. Тогда я отчаянно желал ее, и я не знал — уйдет она или останется на ночь. И она словно угадала, что со мной творится, — позвонила домой и просто сообщила о своем выборе. И вся в эту минуту светилась искренностью и решимостью, было ясно, что для нее все очень серьезно… А что я мог сказать о себе?

Одно дело хотеть женщину, и совсем другое — соединиться с ней внутренне, стать ответственным за нее… Обнимая Лизу ночью, я иногда возвращался к этим мыслям. Но теперь меня точно пронзило: я ее люблю!

Лиза умела быть очень разной: настороженной, — холодной и очаровательно задумчивой, веселой и остроумной, как вчера вечером, и обезоруживающе-нежной, как ночью. Но главное — она была родной и близкой. С первой встречи я почувствовал это, но осознал только сейчас.

А если твоему близкому человеку грозит опасность — нужно действовать!

Позавтракав, мы быстро оделись и спустились к машине.

— Мы должны уличить Карташова в чем-то очень серьезном. Иначе он тебя просто так не отпустит, — заговорил я, выруливая со стоянки. — Во-первых, ты слишком много знаешь. Во-вторых, исполняя его поручения, ты наверняка делала что-то такое, ну — с точки зрения закона — предосудительное. И тут он может опять тебя подцепить.

— Он говорил, я работаю в интересах правосудия, — неуверенно вставила Лиза.

— Говорил, — вздохнул я. — Теперь… зачем им понадобился Гришка? Он чист, как слеза младенца. Его арбатское барышничество — детский лепет. Да я думаю, и не в этом дело. А в чем? Зачем он им сдался?

Лиза пожала плечами.

— Тебя надо обезопасить — это раз. Потом — Гришка… Конечно, дело не в Карташове. Ты говорила: Карташов боится Иннокентия Константиновича.

— Да еще как! Просто трепещет.

— Карташов — сам исполнитель, мелочь, — соображал я, — а разгадка — в Иннокентии Константиновиче. Точнее — в его «Обелиске». Ясно, что их занятия «блокадным периодом» и беспризорными детьми — только прикрытие. Значит, пока мы не узнаем про «Обелиск», мы не поймем, откуда ждать удара. Правильно я говорю? — Я засмеялся и одной рукой обнял Лизу.

«Что же они за люди, — думал я о Карташове и Иннокентии Константиновиче, — использовали малейшую возможность, чтобы превратить человека в раба!.. Превратили ее жизнь в ад, а после рассуждают про истинных сынов отечества и о высоком свободном искусстве. Будь трижды проклято такое искусство. Но я сам такой же! Ведь разглядел, увидел-то я ее только через это искусство. Я запрограммирован, зомбирован этим искусством. Меня тянуло к ней, к Лизе, — к живому человеку, чтобы помочь! Лиза, бедная, родная Лиза. Но мне подавай искусство. Без него я слеп… Гришка — художник, но и к нему они подползают. И не пощадят».

— В самом еще начале, — вспомнил я вслух, — я просил Гришку не делать парсуну темной, чтобы она сверху не давила. А он сделал темной. И как точно! Ты прошла годы мрака. Именно прошла! Ведь человек в страданиях перерождается. Слабые души ожесточаются и гибнут. Но сильные этим мраком только очищаются и становятся нечеловечески светлыми. Ты сильная, Лиза. Очень-очень сильная.

Мы подъезжали к ее дому.

— Поступим вот как. — Я остановил машину. — Ты пока ведешь себя как ни в чем не бывало. Для Карташова ты по-прежнему — ловец Гришки. Для Гришки — модель. Только модель! — Я весело подмигнул ей, но весело, кажется, не получилось. — А я спешно разузнаю про «Обелиск».

«Самое лучшее сейчас, — соображал я по дороге на работу, — наши детективы. Но они палец о палец не ударят без команды шефа». И я, поставив машину во дворе рядом с еще разгоряченным губановским «саабом» (значит, Губанов только что откуда-то вернулся, наверно, с новым заказом «в стиле «модерн»), не заходя к себе, направился к шефу.

— У себя? — Войдя в приемную, я кивнул секретарше, бессменной Веронике — русской красавице с толстой косой.

— И совершенно один, — хулигански подмигнула она.