Но я начинаю видеть разницу между гравитацией и энтропией. Все случаи, собранные в Оранжевой Папке, — правда, но сама Оранжевая Папка — ложь. Моя ложь.
— Привет, па! — Кэролайн оглядывается через плечо и машет рукой, а потом снова сосредоточивает все свое внимание на тормозном рычажке и готовится к следующей серии виражей. Я уже давно не видел дочку такой счастливой.
Машу в ответ, когда она уже не смотрит, и слегка притормаживаю. Расстояние между нашими санками увеличивается.
Кучка безмозглых фундаменталистов пикетировала среднюю школу рядом с домом, где живут Кей и Кэролайн. Где, возможно, скоро буду жить и я. В прошлом году они выступали против приема на работу «гуманитариев-атеистов». В этом устроили пикет, поскольку один из учителей-естественников, твердо уверовавший в истинность науки, заявил детям, мол, все исследования свидетельствуют, что жизнь на Земле зародилась случайно, что если взять котелок с «первичным бульоном» и хорошенько взболтать, хорошенько потрясти, даже хорошенько заморозить, вы получите органические вещества. Позвольте органическим веществам достаточно долго претерпевать различные случайные воздействия, и вы получите Жизнь. Жизнь с большой буквы «Ж».
Фундаменталистов оскорбляло предположение, что такая священная и важная вещь, как Жизнь, может оказаться случайностью. Они хотят видеть в ней результат сознательной воли, план, схему, простой, стройный, тщательно разработанный и доступный пониманию проект, созданный божеством, которое, как отец Кей, рассчитает все допуски с коэффициентом запаса прочности пять или десять.
Ладно, черт с ними. Случайности происходят. Мы — одна из них. Но наша любовь друг к другу не случайна. Как и радость дней, проведенных вместе. И наша забота друг о друге. И страх при мысли о всевозможных острых углах, когда наши дети начинают ходить.
Но иногда нам приходится быть отважными, как Скаут, и очертя голову бросаться в пустоту — зная, что любимый человек поймает нас, если сможет.
Кэролайн ушла далеко вперед. Она стремительно проходит виражи, с грохотом проносится по прямым участкам трассы, и ее желтый свитер кажется очень ярким.
Я тяну тормозную ручку на себя и продолжаю спуск на спокойной скорости, отвечающей моему настроению. Хочу посмотреть по сторонам, полюбоваться проплывающими мимо пейзажами. Возможно, я больше никогда не вернусь на эту гору.
Издалека до меня доносится счастливый смех Кэролайн, и у меня вдруг болезненно распирает грудь от чувства любви. Ничего не имею против такой боли. Мы опередили грозу, но я слышу рокот грома, и на щеку шлепается капля влаги.
Мы спустились ниже, чем я думал. Уже видно подножие склона, но до него пока довольно далеко, и еще есть время насладиться спуском. Теперь Кэролайн летит стрелой. Она коротко оборачивается и вскидывает руку, потом снова устремляет взгляд вперед. Въезжает в очередную рощицу и на несколько секунд исчезает из виду, но я уверен, сейчас она появится, и она появляется — желто-синее пятно — гораздо ниже по склону. Ее санки находятся в идеальном равновесии между гравитацией и скоростью, ее душа находится в идеальном равновесии между сосредоточенным спокойствием и восторгом.
Я поднимаю руку и машу Кэролайн, хотя она не смотрит.
А потом машу еще раз.
СМЕРТЬ В БАНГКОКЕ
Я лечу назад в Азию весной 1992 года, оставляя один Город Ангелов, который только что изгнал своих злых духов в оргии пламени и грабежей, и прибывая в другой, где кровавые демоны собираются на горизонте, словно черные муссонные облака. Мой привычный Лос-Анджелес исчез в огне и безудержных грабежах месяц тому назад; Бангкок — который здесь называют Крунг Тхеп, «Город Ангелов», — готовит кровавую баню для своих детей на улицах, окружающих Монумент Народовластия.
Все это не имеет для меня никакого значения. У меня свой кровавый счет, по которому я должен расплатиться.
Стоит сделать шаг из-под кондиционированных сводов терминала в бангкокском международном аэропорту Дон Муанг, как все возвращается снова: жара за сто по Фаренгейту, влажность, от которой воздух почти кажется водой, вонь монооксида углерода, промышленных отходов и открытой канализации, которой пользуются десять миллионов человек, превращают воздух в такой коктейль, что впору задохнуться. Из-за вони, жары, влажности и нестерпимого тропического солнца дышится здесь так же тяжело, как под одеялом, пропитанным керосином. А от аэропорта до центра города двадцать пять «кликов».
Чувствую, что весь напрягаюсь от желания поскорее оказаться там.
— Доктор Меррик?
Я киваю. Меня ждет желтый «Мерседес» отеля «Ориентал». Шофер в ливрее пытается развлекать легкой беседой, пока не замечает, что я не реагирую. Тогда он погружается в обиженное молчание, а я слушаю гудение кондиционера и наблюдаю, как передо мной цветком из стали и бетона раскрывается Бангкок.
Сегодня в Бангкок нет живописного въезда, разве только на сампане вверх по реке, к самому сердцу города. Ежедневные поездки из пригорода в центр превратились в настоящее капиталистическое безумие: пробки, восточные дворцы, на поверку оказывающиеся шоппинг-молами, грохот заводов и строек новых надземных магистралей или башен из железобетона, билборды, с которых потоками несется реклама японской электроники, рев мотоциклов, непрестанный треск сварки и гром пневматических молотов на строительных площадках. Как все современные азиатские мегалополисы, Бангкок занят тем, что стирает себя с лица земли и отстраивает заново с такой лихорадочной поспешностью, на фоне которой западные города вроде Нью-Йорка кажутся вечными, словно пирамиды.
Мой шофер, Дэвид, делает последнюю попытку наставить бестолкового туриста, а заодно продать свои услуги водителя на все время моего пребывания в отеле «Ориентал», и мы оказываемся в центре, где плывем по трехрядному шоссе Силом-роуд в окружении двухтактного грохота тук-туков и более агрессивного визга мотоциклов «Сузуки».
Силом-роуд запружена людьми, но выглядит пустой и сонной в сравнении с обычными толпами маниакально осаждающего ее народа. Я гляжу на часы. Восемь вечера, в Лос-Анджелесе пятница; одиннадцать утра, в Бангкоке суббота. Силом-роуд отдыхает в ожидании ночного возбуждения, которое испускает Патпонг, как сука — запах во время течки.
Последний поворот в неказистый сои, или переулок, и мы тормозим перед главным входом отеля «Ориентал», где к нам кидаются еще люди в ливреях, чтобы распахнуть передо мной дверцу «Мерседеса».
За те десять ярдов, что отделяют дорогу от кондиционированного нутра отеля, я успеваю его почуять. Сквозь промышленные выбросы и вонь реки, спрятавшейся позади отеля, сквозь тяжелую миазматическую смесь человеческих испражнений, аромата гибискусов, окаймляющих подъезд, и монооксида углерода, клубящегося, словно невидимый туман, я чую его: настойчивое амбре, тонкий микст экзотических духов, острого запаха спермы и медного привкуса крови.
Я торопливо иду сквозь приветствия и поклоны, совершаю изысканный процесс регистрации в лучшем отеле мира, желая лишь одного: поскорее добраться до номера, принять душ, лечь и притворяться спящим, глядя в потолок из гипса и тикового дерева до тех пор, пока не померкнет солнечный свет и не настанет ночь. Тьма оживит этот конкретный Город Ангелов — или хотя бы гальванизирует его труп, придав видимость медленного, эротического танца.
