называет спиртуозами и обвиняет их, что эти господа, для возбуждения симпатии, прибегают к вину… Как это отвратительно, по крайней мере, в глазах женщины!..
– Да! – сказал я, усмехнувшись. – Теперешние наши дамы, бедняжки, с горя влюбляются в парикмахеров и басистых семинаристов…
– Какая гадость! – произнесла моя подруга, отвернувшись. – Если б не вы это говорили, то я бы не поверила. Неблагодарные мужчины! Это клевета на бедных женщин. Справедливо пишет Жорж-Занд пасквили на этот эгоистический пол!.. Это какой-то служащий и деловой народ, а не любовники.
– Не произносите, пожалуйста, имени Жорж-Занда, – сказал я.
– Это почему?
– Ненавижу женщин-писательниц.
– Но эта – гениальная…
– Хоть бы разгениальная! Не бабье дело писать. Женщины в этом случае всегда односторонни: вечно обвиняют мужчин, вечно мечтают о какой-то идеальной жизни… Лирическими поэтами они могут быть, но ни одна еще не умела описывать рельефно характеры… Сейчас видно бабье перо! Женщины плохие судьи, все равно как плохие правительницы государствами… Ее дело – любить и любить!.. У женщины это главное, это ее воздух, а у нас последнее; и вообще, эти любовишки в романах так надоели!.. Эта болезненная мода новых народов, у древних ее не было; а сколько дураков она наделала! Ее уж начинают изживать умные писатели… Но пускай женщины любят, лишь бы только не сочиняли!.. Оставьте на нашу долю творить…
– Ах, уж скоро начнет рассветать, – перебила моя сожительница, желая, вероятно, прервать щекотливый для нее разговор.
Описывать ли нашу супружескую любовь? Ее столько уж описывали!.. Говорить ли, что, когда мы сжимали друг друга в объятиях, то, завидуя нам, звезды так сладко сияли; но слаще, чем небесные звезды, сверкали зеленые наши глаза. Восторженно пел соловей в ветвях развесистого клена, но еще восторженнее запели мы с подругой наше итальянское «фур-мур-мяу». Нежно дышали желтые одуванчики, слушая наш дивный гимн; но еще нежнее и теплее дышали мы с моей неоцененной… Черный жук влез было на длинный, тонкий стебель травы, чтоб лучше рассмотреть нас, да, оборвавшись, полетел наземь и, кажется, больно ушибся; впрочем, в «Полицейской газете» ничего не было сказано об этом случае. Лягушка выпрыгнула изо рва, села на краю его и, положив руки на колени, покачивалась, квакала и похваливала любовников-певцов!
– Хорошо!.. O, как прекрасна эта ария божественного Россини! – протяжно говорила она. – Надо вам, господа, – прибавила она, – дать концерт с благотворительной целью…
Ну, словом, всех восхитило наше дивное и, можно сказать, оригинальное пение-гротеск. В самом деле, что может быть лучше, когда небо все поэтично-сине; воздух подкрахмален чем-то белым и нагрет так, будто по нему провели горячим утюгом. Кругом тишина, не слышно даже, как мертвые под землею чихают; а тут над миром высоко несется удивительное симфоническое «Фур-мур-мяу!»
– Фур-мур-мяу! – дружно кричали мы с возлюбленной, завывая от чистого сердца и вследствие избытка чувств.
– Эво куда их черт занес, – на другой двор! – слышался голос дворника.
– Фур-мур-мяу! – громче прежнего с улыбкою продолжали мы кричать.
Признайтесь, читатель, ну, не завидуете ли вы нашему счастью? У вас приличия, условия, законы света, вы рабы их; желали бы лучшего, да не умеете снять с себя оков; а мы, дети природы, мы пользуемся ею, забыв все в мире!..
– Фур-мур-мяу! – поем мы, и знать ничего не хотим.
– Эй, вы! Одры, черти! Полно вам!.. – горланил на нас соседский дворник.
– Фур-мур-мяу! – отвечали мы.
Ликуй вся вселенная, веселись кошачий род!
– Gaudeamus igitur!.. Фур-мур-мяу! Фур-мур-мяу!
Интересные размышления
В это же утро я перебрался на тот двор, где жила моя супруга. Она меня представила своей хозяйке, одной пожилой женщине, вдове-солдатке, которая отдавала конурки и комнатки своей квартиры художникам. Благодаря любезной рекомендации моей возлюбленной, я был принят превосходно. Правда, хозяйка сначала сделала щекотливый вопрос моей жене, увидев, что она прибыла сам-друг…
– Ну? – сказала она. – Где ты шлялась всю ночь? Ишь, какого мордастого привела с собой… Что смотришь на меня? Проголодалась небось? На, поди, похлебай молочка…
Хозяйка налила обоим нам в небольшую тарелку молока и, поставив на пол, предложила ей.
Я думал: «А что тут долго церемониться! Дают – так бери, а бьют – так беги… От хлеба-соли никогда не нужно отказываться!»
Художники вообще хорошие люди: у них я окончательно забыл, что значит телесное наказание. Да и какую пользу принесло оно? Никакой! Уж кто родился вором, того не исправит никакое наказание, как будто у него есть в мозгу особый бугорок, который подстрекает на худое.
При мне рассказывали про одного каторжника. Это был молодой парень, сибиряк, мещанин, человек, что называется, тертый, с лоском, если не с образованием. У него было столько такту, что он увлек и заставил полюбить себя дочь одного капитана, девушку довольно воспитанную. Скоропостижная смерть его возлюбленной свихнула его!.. Он начал пить, а тут недалеко иногда и до беды. В ссоре с одним буяном он нечаянным ударом убил его и был за то наказан плетьми и сослан в каторгу. Но так как, говорят, из рудников можно-таки убежать, то он и воспользовался этой привилегией. Но посмотрите, до чего очерствела душа этого погибшего, когда он, вероятно, чувствуя себя навеки опозоренным, проклятым самой судьбой, махнул рукой на все и сказал самому себе:
– Эх! Туда и дорога! Один, значит, конец, и чем скорей, тем лучше!..
Буду рассказывать его же словами, которые передавали при мне, по случаю вопроса о наказаниях. Он бегал с полгода, и заметьте, около тех все мест, где случилось с ним несчастье, около своей родины. Его словили, привели в острог. Чиновник, которому привелось его вторично допрашивать, узнал его и спросил:
– Зачем ты зарезал татарина?
– Да вот за что, Илья Ильич: я дал клятву перед Господом Богом, что, когда убегу из рудников, то первому татарину голову долой! Так и сделал.
Он просил этого чиновника снять с него кандалы, обещая все делать, что потребуется в доме.
– Если закуете, то я все равно убегу, а лучше уж я, Илья Ильич, убегу из города, из острога, чем вас подвергать ответственности.
Чиновник знал рыцарские нравы каторжников, позволил ему ходить на свободе, и он у него все исполнял по хозяйству: колол дрова, носил воду, чистил сапоги и проч., и знал, сколько ему отсчитают. Потом обещал убежать из рудников и явиться к Илье Ильичу. Когда пришлось расстаться, простился со всеми его домочадцами, поклонился в пояс и с грустью на лице отправился, сопровождаемый вздохами и общим сожалением…
Его наказали и опять сослали в рудники. Он через два года опять бежал, сдержал слово, опять пришел
