также получил сведения от Эгонии.
Фелисите всегда говорила мне правду, но на свой манер. Она видела мир в сером и коричневом цветах. Взгляд Эгонии добавил красок. Подсветил нюансы, подчеркнул глубину, придал повествованию рельефность.
Надеюсь, там, где она теперь, Фелисите меня не слышит.
Агония
Ее мать умерла. Деревня опустела. Больше ее ничто не удерживает.
Всю ночь Эгония шла по своим следам, словно возвращаясь в прошлое. Вернуться в старые места – все равно что вновь стать молодой.
Ей это совсем не нравится. Она чувствует, что опять становится той жестокой и запуганной девочкой, которая, как ей казалось, исчезла навсегда.
К счастью, ее лицо остается тем самым, которое она выбрала для себя. Лицо ведьмы – взамен того, что она получила от Кармин. Но от детских воспоминаний никуда не деться. Сколько их ни хорони, боль всегда воскресает, хуже, чем фантомная ломота в отрезанных конечностях.
Ей шесть лет, и мама уже не называет ее даже Агонией.
Забравшись на стропила, она смотрит, как в трех метрах под ней Кармин и Фелисите играют с фарфоровой посудой, которая бросает на стены радужные блики. С жадностью людоеда Агония следит за чайничком и двумя фигурами внизу.
Фелисите такая тусклая. Серые глаза, бледная кожа. Надо придать ей красок. Именно поэтому мама подарила ей кремово-золотой сервиз. Агония в красках не нуждается. Ореховые глаза, алые щеки. «Ты и так очень красивая, нельзя иметь все сразу», – твердит ей Фелисите. И правда, ей повезло. Та же посадка головы, что у Кармин, такой же носик. Черные кудри, веснушки.
Однако на автопортрете, который мать постоянно перерисовывает, Агония себя не узнаёт, хотя все черты отображены верно. Это не она.
Но мама красивая, и Агония тоже. Придется довольствоваться этим. Глупо видеть по ночам сны, в которых мама обнимает ее наравне с Фелисите, как обнимала тогда, когда еще звала ее Нани. Когда еще держала младшую дочь за руку. Недолго. Достаточно было малышке залепетать и изрыгнуть бабочку, чтобы мать подпрыгнула, отскочила и попыталась ее затоптать.
Насекомые Агонии уродовали все, и Кармин приходила в ужас от их уродства. При одной только мысли о том, что бабочки могут сесть ей на лицо и оставить преждевременные морщины, у нее по коже пробегали электрические разряды.
Я понимаю, о чем вы думаете.
Признаться, сначала и я считал, что нет ничего глупее, чем выходить из себя из-за страха перед уродством. Но представьте, однажды утром я проснулся с огромными прыщами по всему лицу и шее. Они даже не чесались. Никак о себе не напоминали. Просто торчали, как грязные мухоморы. Что ж, я взял больничный на два дня. Просто чтобы меня никто не видел. До этого я никогда бы не назвал себя неженкой. На третий день пришлось вернуться к работе. Шляпа, солнцезащитные очки, поднятый воротник, все дела. Коллеги посмеялись над моей шпионской маскировкой. Потом шутки стали менее добродушными, и я снял очки. Маленькая Брижитт бросилась в туалет. Остальные поспешили разойтись по местам, на ходу подыскивая повод. Даже Сильветт из секретариата с ее седеющей головой и волосатой бородавкой на губе, которая при разговоре шевелилась, как мохнатая букашка, приковывая взгляд, отчего слушать владелицу было невозможно. Другой секретарше, Брижитт, с пучком светлых волос и гладким ртом, внимать было гораздо проще. До того дня я и не замечал, что люди предпочитают иметь дело с Брижитт, а не с Сильветт.
Можно думать, что ты выше этого. Можно, несмотря ни на что, считать Кармин пустышкой, помешанной на внешности, если угодно. Но если вы когда-нибудь сострадали щекастому сироте сильнее, чем бродяге с плохими зубами, то вы меня поймете. Посмотрите на себя в зеркало. Если вы когда-нибудь мечтали хоть на минуту ощутить невероятное спокойствие людей, которых считают красивыми, то вы поймете Кармин.
Если Кармин приносит красивые вещи, то они для Фелисите. Агония их не заслуживает. Все, к чему она прикасается, быстро стареет и умирает. Она знает, что чайник недолго проживет у нее в руках. Больше никаких бликов, танцующих на стенах, ни для нее, ни для Фелисите.
Ну и пусть. Позолоченные каемки на блюдцах манят ее.
Фелисите дает ей поиграть с сервизом, когда мамы нет. Но это не то. Агония хочет поиграть в чаепитие самостоятельно. Она пригласила бы маму, и мама вспомнила бы о существовании младшей дочки и назвала бы ее «моя Нани», как произносит «моя Фелисите».
Старшая никогда ничего не ломает, всегда говорит правду, ей разрешено болтать в овчарне, смеяться, читать книжки с мамой. Она знает, как порадовать Кармин и получить то, чего хочешь. Даже когда Фелисите балуется – редко, – ее не ругают. Мамины приступы ярости – для младшей.
В тот день, как часто бывало, Кармин целует Фелисите в лоб и выходит в сад с мольбертом под мышкой. Мать во власти ее вечной картины.
Передышка на несколько минут. Ею надо воспользоваться. Агония будет вести себя хорошо. Фелисите может хоть раз подпустить ее к фарфору.
Она наклоняется вперед и чуть не падает. Испуганный крик выдает ее. Сестра поднимает свои стальные глаза и, конечно, сразу понимает, какая зависть гложет Агонию. Фелисите прижимает чайник к груди.
«Нет, не бойся, – думает Агония. – Я не буду трогать. Просто посмотрю поближе».
Она сползает по балке, как большое насекомое, головой вниз, впиваясь ногтями в дерево. Ее тень удлиняется, поглощает маленькую гостиную и тянет пальцы к чашкам.
Фелисите не отступает:
– Нани, что ты делаешь?! Залезь обратно! Если мама увидит, она будет тебя ругать…
Когда мама ругается, это ужасно. Агония не хочет, чтобы ее ругали. Она хочет рассмотреть вблизи – совсем близко – синие завитушки на фарфоре.
– Папа тоже говорит, чтобы ты перестала. Это мой сервиз. У тебя есть своя овечка, настоящая. Даже с молоком! Живая овечка намного лучше, разве нет? Уходи, пока мама тебя не увидела. Поиграем в чаепитие вместе, когда она уедет надолго. Сейчас слишком опасно, понимаешь?
В ее голосе нет и тени злости. Фелисите изрекает слова с уверенностью человека, который знает, что не лжет. Когда она говорит, что призрак папы велит Агонии успокоиться, это правда. Когда она говорит, что Агония нетерпелива и завистлива, это правда. Когда она говорит, что мать наверняка отругает Агонию, это правда. Когда в отсутствие матери они вместе придумывают игры, войны и королевства в лиственничном лесу и она утверждает, что Агония всегда будет ее любимой сестрой, это правда.
Сегодня Агонию тошнит от сестриной правдивости. Она хочет, чтобы та замолчала. Хочет поиграть в чаепитие. И если навлечет на себя мамин гнев – пусть. По крайней мере, мать ее заметит. Вспомнит, что у нее есть вторая дочь и что она называла ту Нани.
Ее тень внезапно укорачивается. Агония набрасывается на Фелисите и выхватывает чайничек. Крошечный фарфоровый предмет у нее между ногтями, хрупкий, легкий, гладкий, она так его хотела и так рада наконец-то держать в руках, поэтому сжимает посуду сильно, очень сильно – и, не совладав с собой, раздавливает.
– Я же тебе говорила, – произносит Фелисите. И это тоже правда. – Теперь мама будет тебя ругать.
Агония стонет. Погасшие перламутровые осколки сыплются на плитки пола. Их острые края порезали пальцы. Ей больно. Ей страшно.
– Пойдем в ванную, – шепчет сестра. – Быстрее. Смоем кровь с твоих рук.
Нет. Агония бьет Фелисите по протянутой руке. Никакой ванной. Кармин уже закрывала ее там в наказание. Больше никогда. Она больше не станет колотить в дверь часами напролет, до синяков на костяшках, пока снаружи мать и сестра слизывают с рук сок манго и апельсинов.
Агония дышит все быстрее. Взрыв все ближе.
– Держи себя в руках, Нани, пожалуйста…
Но жар уже нарастает, его не удержать. Она сжимает кулаки, вонзая ногти в ладони, сотни игл прошивают кожу, ноги отнимаются, вокруг все становится красным,
