легче, это верно. Она могла спать на матрасе вместе с сестрой, а не на земле перед очагом и входить через дверь, а не через дымоход. Несколько дней она не была выпачкана сажей. А Фелисите читала ей сказки на ночь и гладила по лбу.
По мере того как приближалось возвращение Кармин, молчание между ними становилось все глубже. Вскоре мать приходила с чемоданами, полными невозможно вкусных и обильных яств. На горе не росли гранаты и грейпфруты, но Кармин приносила их десятками, и они не портились.
По крайней мере, если младшая держалась от них подальше.
Мать называла Агонию именно так – младшей, – потому лишь, что она родилась второй. Сначала она пыталась найти причины любить эту лишнюю девочку, девочку-опухоль, но одно присутствие малышки приводило ее в ярость, которая выплескивалась наружу и становилась все более неконтролируемой. Нани стала Агонией, потом младшей. Бури, бушевавшие над ее головой, стирали ее имена, и в конце концов не осталось ни одного. Когда ей было пять или шесть, Кармин вообще перестала как-либо ее называть. Она больше не замечала дочь; ее взгляд проходил сквозь тело девочки, как будто та была призраком, невидимым для собственной матери.
Именно поэтому Нани просто собирала кожуру грейпфрута и грызла своим единственным зубом. Если ей давали свежий фрукт, в нем заводились личинки еще раньше, чем она успевала его попробовать. Не тратить же понапрасну редкие лакомства, привезенные издалека.
Последняя овца из стада, прежде чем умереть, кормила ее молоком до семи лет.
Семь лет.
В начале зимы Кармин привозит из очередной поездки миниатюрный чайный сервиз, запрятанный среди личи и манго. Фарфор сияет на фоне бархата, которым выстлана коробка.
Как только мать снова уезжает, сестры заваривают смесь сорных трав и играют, угощаясь ею, словно это чай, достойный королей. Фелисите выходит из овчарни, собирает одуванчики, спускается к воде, чтобы наполнить чайничек, и поднимается обратно, крепко держа его, чтобы не выронить. Вернувшись на кухню, где за ней наблюдает призрак отца, она измельчает стебли пестиком и заливает водой.
Агония всюду следует за ней. Руки за спиной, рот закрыт. Кармин ничего не сказала, но в этом и не было нужды. Обе знают, что восхитительный сервиз принадлежит старшей.
– Осторожно, – повторяет Фелисите тоном матери. – Не подходи близко. Отойди подальше. Вот так. Ты же знаешь, я не смогу солгать, если ты что-то разобьешь. А если мама узнает, что ты трогала мои вещи, она тебя отругает. Я не хочу, чтобы она тебя ругала, хорошо? И не хочу ее расстраивать. Для всех будет лучше, если ты будешь только смотреть.
Они еще не построили себе убежище в лесу, поэтому играют в овчарне. Агония жадно смотрит на сестру, распахнув глаза на пол-лица.
– Вот так. Одна чашка для Нани, другая для папы, третья для меня. Папа говорит, что больше не может пить чай, но это неважно. Я выпью за вас обоих. Это почти как если бы ты пила сама, понимаешь?
И она выпивает зеленоватую жидкость за всех троих, притворяясь, что ей нравится.
Но Агония не умеет только смотреть. Иногда ей так хочется самой поиграть с миниатюрным сервизом, что она закусывает кулак, на глаза наворачиваются слезы, а из горла вырываются яростные всхлипы. В такие минуты Фелисите обнимает ее и что-то бормочет, пока сестра задыхается от неудержимой икоты.
– Успокойся, – говорит и призрак отца дочери, которая его не слышит, – это всего лишь забава. Фелисите, убери все. Нани вот-вот взорвется.
Но Фелисите всего семь лет, и она не понимает, почему должна прекратить игру, которая ей так нравится. И без того приходится избегать вспышек гнева матери, когда та дома, помогая Нани жить невидимкой, а когда мама уходит, еще и подстраиваться под истерики сестры.
Иногда Фелисите хочется быть обычной семилетней девочкой и делать вид, что она пьет чай.
Поэтому она встает, упирает кулачки в бедра и приказывает, надеясь, что выходит внушительно:
– Нани, вынь руки изо рта. Дыши. Вот так. Тебе лучше? Ты не взорвешься? Удержишь себя в руках, правда?
Обычно сестра ограничивается тем, что плачет и дрожит.
Но иногда она тайком возвращается к коробке и представляет, как ласкает кончиками пальцев гладкий фарфор, изящные ручки, позолоту на блюдцах. Фелисите об этом знает, потому что после Агонии чашки всегда стоят не так, как надо. Она могла бы сердиться на сестру за это, но с какой стати? Фелисите слишком умна для своего возраста и уже видит, что Кармин обращается с младшей дочерью гневно и нетерпеливо. И пытается – с теми скромными возможностями, которые есть у нее в семь лет, – дать сестре что-то иное.
Однажды, когда Фелисите играет со своим миниатюрным сервизом, Агонии не удается сдержать бушующее внутри нее огорчение. Когда возвращается мать, повсюду видны следы взрыва.
Фелисите старается не вспоминать тот день – еще усерднее, чем другие дни, когда Кармин кричала на Агонию.
Вскоре она соорудила для сестры намордник, чтобы та могла дышать и говорить, не выпуская бабочек и не навлекая на себя гнев Кармин. И украсила его красивыми голубыми бусинами. За считаные месяцы Нани потеряла все зубы, кроме того, с которым родилась.
Иногда сквозь сон до Фелисите доносились с вершины горы истошные крики; заслышав их, волки умолкали, а деревенские жители принимались молиться. Она не боялась. Она видела намордник, висевший на потолочных балках, и узнавала в этих криках лихорадочный и свободный голос сестры. К счастью, вопли не будили Кармин.
Фелисите не слышала этого голоса с шестнадцати лет, с той ночи, когда Агония исчезла в тени Мон-Бего среди лиственниц. С тех пор ее никто не видел. Ни жители деревни, ни мать, ни сестра, которая тридцать лет считала близняшку мертвой и теперь начинает подозревать, что в глубине души предпочла бы продолжать так думать.
Четыре вестницы несчастья
Фелисите добирается до Бегума рано утром, когда воздух еще не прогрелся.
Должен предупредить: то, что она там найдет, скорее всего, вызовет у вас тошноту. Когда Фелисите описала эту картину, мне пришлось выйти на улицу и подышать свежим воздухом. Выпейте чая, закажите пирожное, сделайте глубокий вдох. Или просто закройте уши. Но если потом вы ничего не поймете, это не моя вина.
Итак.
В опустевшей деревне все по-прежнему. Она еще пустыннее, чем обычно. Фелисите не испытывает привычного ощущения, что за тишиной кто-то скрывается. Там лишь другая тишина, более глубокая.
По земле пробегает тень – хищная птица парит над крышами. С неба падает кость и разбивается об утесы Мон-Бего.
Фелисите идет среди домов с провалившимися крышами к телефонной будке. Взлетает пара воронов, завидев гостью.
Кармин лежит там, а над ней болтается на проводе трубка. Вокруг осколки стекла в луже свернувшейся крови. Ладони прижаты к ушам, кисточка воткнута в горло, шея и руки покрыты черными рваными ранами. Глаза навыкате, губы синие. На них застыл последний крик.
Почувствовав запах разлагающейся плоти, Фелисите делает шаг назад. У нее кружится голова. Она пытается исторгнуть этот запах чумы, который наполняет носовые пазухи и пристает к нёбу и деснам, и ее рвет на главной площади.
Фелисите привыкла иметь дело с призраками, а не с изуродованными телами. Призраки не пахнут. Не привлекают воронов. И они – не ее мать.
Она обращается на все лады – раздраженно, умоляюще, властно – к каждой из пятидесяти шести личностей, обитавших в теле матери, машет чашкой, к которой призраки могут прикоснуться, словно подманивает собаку косточкой.
Призрак Кармин не появляется.
С чемоданчиком в руках она направляется в единственный уголок деревни, который еще не обследовала, – в овчарню. Торопливо взбираясь к дому, Фелисите поднимает голову – и замирает. Рядом с входом на белом небе вырисовывается тень.
– Фелисите.
Между сестрами взмахивает тяжелыми крыльями мохнатая бабочка.
Оттенки правды
На самом деле эту историю рассказала мне не только Фелисите. Я
