в животе и голове жжет, раздувается, набухает, в горле встает свинцовый шар – ударная волна. Низкий рев отбрасывает волосы Фелисите назад, швыряет фарфоровые чашечки о стены, выбивает стекла в окнах, пригибает траву на улице и отдается эхом ото всех дверей в деревне.
В наступившей тишине Агония начинает дрожать. Сестра тянется к ее плечу, она в панике пятится.
– Я все уберу. Спрячься, пока мама не пришла.
Спрятаться. Снова. Фелисите права, и Агония хотела бы ненавидеть ее за это.
Прибегает Кармин с руками, перепачканными в краске. Осколок стекла оцарапал ей щеку.
– Милая, с тобой все хорошо?
Она опускается на колени рядом с дочерью, судорожно осматривает ее в поисках малейших повреждений.
– Очень хорошо, – улыбается Фелисите. – Я хочу погулять; покажешь, что ты нарисовала?
Но Кармин заглядывает в овальное зеркальце, которое держит при себе, и зажимает рот грязными руками, подавляя крик ужаса. Она только теперь заметила царапину на скуле.
У нее вырывается стон. Можно подумать, осколок ее обезобразил.
– Мама, это просто царапина. Даже крови нет. Сейчас принесу полотенце…
Мать уже не слышит. В зеркале на полу позади себя она заметила разбитый чайник. Ее плечи опускаются. Дыхание замедляется. Она поднимает глаза к потолку.
– Мама…
Но когда Кармин собирается отругать младшую дочь, та не отзывается даже на свое имя. Фелисите забивается в темный угол.
«Вот и все, – думает Агония. – Конец».
– Спускайся, – тихо приказывает Кармин. – Спускайся, или я тебя скину.
Агония не хочет падать с такой высоты и подчиняется.
– Ты опять всё испортила, – говорит Кармин. Ее голос шипит и завывает, как порывы ветра. – Надо было скормить тебя волкам.
С громким хлопком гаснет огонь – и теперь в овчарне полная темнота. Агония все равно закрывает глаза. Она знает, что дальше.
Из тела Кармин вырывается молния, раскалывая тьму с таким треском, словно расступается земля, обвивается вокруг младшей дочери и сбивает с ног. Привыкшая молчать, Агония не может сдержать крик, когда волосы на голове встают дыбом, и извивается, содрогаясь в конвульсиях.
– Закрой рот, – гремит мать, – а то завалишь нас бабочками.
Тогда Агония сжимает губы, закрывает глаза, стискивает кулаки, захлопывает разум. Она ждет, когда над ней стихнет гром и пройдет буря.
Позже за стеной старая овца зализывает ей порезы – единственное напоминание о том, что ее руки держали фарфоровый чайник. Слюна щиплется, но язык ласкает кожу.
Прежде, успокоившись после бури, мама тихо заходила в хлев. Спрашивала шепотом, не очень ли больно Нани. Ложилась рядом с дочерью на солому и клала руку ей на лоб. Говорила: «Мне очень грустно, я не хотела сердиться; не делай глупостей, не расстраивай маму».
Бури стали сильнее. Мать перестала приходить. Агония уже почти научилась любить ее припадки. По крайней мере, в эти минуты мама вспоминает о ней.
Она слышит, как в доме Кармин сюсюкает с Фелисите, поддразнивает ее, смешит.
Агония приникает губами к овечьему вымени. Как обычно, молоко сворачивается и прокисает у нее во рту. В глазах животного она видит разные вещи. Вещи, которых никто другой не замечает. Тысячелетнюю мудрость, которая настолько превосходит человеческую, что люди принимают ее за пустой взгляд. Агония умеет находить в глазах овцы совет и утешение.
«Завидовать нехорошо», – говорят ей в этот вечер прямоугольные зрачки.
«Знаю», – без слов отвечает Агония.
«Фелисите делает что может. Она делится с тобой всем. Сладостями, игрушками, даже книгами, которые тайком приносит из школы. Она поделилась бы и любовью Кармин, если бы могла».
«Я знаю, – думает Агония. – Знаю, что моя сестра ничего не может с этим поделать. Завидовать нехорошо».
Но руки у нее дрожат от гнева.
В последующие недели она иногда позволяет себе больше чем обычно, просто чтобы мать к ней повернулась. Вспышки гнева Кармин с каждым разом становятся все более жестокими. «Однажды, – думает Агония, – она слишком сильно меня ранит, почти убьет, и ей придется обо мне заботиться».
Фелисите тоже об этом думает и предупреждает сестру, что скоро мать ее убьет – невольно, в припадке слишком сильной ярости.
Неважно. Умереть? Почему бы и нет. В шесть лет умереть не страшнее, чем пройти ночью по коридору.
Агония продолжает провоцировать Кармин. Разбивает тарелку. Выпускает в овчарню бабочку. Плюет на землю, где вырастает цепочка ее плотоядных цветов. Добавляет на портрет мазок краски.
Всего один. Едва заметное белое пятнышко в углу холста.
Кармин не раздражается. Она прижимает картину к себе и стонет. В ужасе Агония ищет глазами сестру. В миг, когда через овчарню проносится молния, Фелисите встает у нее на пути.
Остальное Агония помнит смутно. Тело Фелисите на полу. Буря уже стихла. Кармин в панике кричит и пытается привести дочь в сознание. Агония видит себя: она стоит на месте, окаменев, не в силах думать ни о чем, кроме того, что ей тоже случалось так лежать. Как сейчас лежит Фелисите. Мама не опускалась на колени рядом с ней. Она продолжала метать в Агонию молнии.
Вечером в хлеву глаза овцы смотрят на нее осуждающе. Сестра приняла на себя заслуженный ею удар. Фелисите не привыкла к молниям. Она могла погибнуть.
Именно поэтому на следующий день Агония говорит сестре, что впредь лучше отвлекать от нее внимание матери, чем защищать от гнева Кармин. Всем будет проще, если Кармин на время о ней забудет.
«Бойтесь своих желаний» – вот что произнесла Эгония, когда рассказывала мне эту историю. Потому что Кармин и в самом деле о ней забыла. Причем надолго.
Фелисите накрывала стол на двоих. Припрятывала остатки еды, которые потом приносила в хлев. Уводила мать из дома, чтобы Агония могла помыться, не обнаруживая себя. Попыталась записать ее в школу на следующий год, но для этого требовалась подпись взрослого.
Агония так и не пошла в школу.
В овчарне воцарился мир. Бури почти прекратились. Стропила, на которых Агония обычно пряталась, стали ее владением.
В книгах, которые Кармин читала Фелисите внизу, говорилось о сиротах. Их родители умирали, или прогоняли бедняжек из дома, или подбрасывали на пороги монастырей. Но о детях, которых бросили в собственном доме, речи не шло.
Как и о сестре, которая делает для младшей намордник, чтобы та молчала. Нарядно украшенный намордник, за который она должна быть благодарна.
Эгония помнит, но знает, что ничего не расскажет. Фелисите ее не услышит.
Ведь мать дарила ей ласку и фарфоровые чайники.
Две сестры
Фелисите не так-то просто застать врасплох. Она живет в мире искалеченных призраков. Выбирая в супермаркете йогурт, сыщица порой протягивает руку сквозь призрака, задремавшего в витрине с молочной продукцией. А на шоссе однажды видела автостопщика, который брел по обочине, волоча за собой кишки. В ответ она едва приподняла бровь.
Но когда Фелисите видит перед собой этот черный силуэт, раздавленный полуденным солнцем, ее стальные каблуки словно прирастают к земле.
Она разглядывает свою сестру-близняшку. Женщина, стоящая у овчарни, непохожа на саму Фелисите, и все же это она. Фелисите это знает, как знает, когда нужно моргнуть и проглотить слюну. Ее плоть и плоть сестры питались от одного тела более десяти месяцев.
Агонии на вид не меньше двухсот лет. Сгорбленная спина, дряблая кожа. На голове редкие пряди волос.
Душа всегда берет верх над лицом.
– Здравствуй, Агония.
– Эгония.
– Прошу прощения?
– Меня зовут Эгония.
«Красивое имя, – думает Фелисите, – напоминает название цветка. Совсем ей не подходит».
Когда Агония заговорила, изо рта у нее вылетели четыре бабочки, по одной на каждое слово. Они сели на траву – и четыре травинки тут же увяли.
– Ты больше не носишь намордник?
– Нет.
Еще одно насекомое, крупнее предыдущих, вспархивает перед лицом ведьмы и улетает к ближайшей лиственнице. В одно мгновение зеленые иголки коричневеют, от макушки до нижних ветвей, словно с новогодней елки убирают мишуру.
– А должна.
Младшая хрипло хихикает, как ворона. Она не говорит, что сожгла намордник тридцать лет назад, в ночь, когда они разговаривали в последний раз.
– Зачем ты пришла?
Если бы
