и срезал какой-то бандит. Только один выстрел и был — и прямо в него. Оттащили мы его, я на груди бушлат рву, не могу понять, куда же его пуля ударила. А он уже глаза закатил, икает, и меня таким водочным перегаром обдало, что я сам чуть не упал… Тогда я первый раз видел убитого. Страшно… Только сейчас был живой, говорил, кричал, а уже человека нет. И это так на меня подействовало, так мне душу вывернула та спиртная вонь, которой он дыхнул на меня последний раз в своей жизни, что я чумным стал. Как учую этот дух, так сразу у меня тот старшина перед глазами, еще теплый, еще такой, как мы все, кто с ним шел, на привале из одного котелка ел, а уже мертвец… И не пил я всю войну. А уж в такие передряги и ситуации попадал, что, казалось, нельзя было без этого. Меня та глупая и бессмысленная смерть старшины словно перерубила надвое, все — ни грамма. И обходился, еще и в выигрыше был, самая сладкая еда мне доставалась.
— Я знаю, вы, Иван Иванович, человек железной выдержки. И все-таки мне трудно представить, как вам удавалось на войне без этого…
— А чего ты не представляешь? У тебя, как и у Михаила, какое-то дурное понимание: раз на фронте — значит, пили. Совсем не так! Боевым летчикам вообще запрещено, да и те наркомовские сто граммов в день на фронте — это ведь не пьянка.
— А мой отец рассказывал, — начала Наташа, — что у них был такой лихой обычай, который назывался гвардейским залпом. Дать залп — это выпить сразу пол-литра водки. Вот так развлекались молодые офицеры. Он говорил, были такие молодцы, которые могли по два залпа делать.
— Я не знаю, что тебе, Наташа, отец рассказывал. Могло быть и такое. Спорить не стану. И сам кое-что видел. Но все же это у тех, кто поближе к спиртному был, — у интендантов, тыловых офицеров. А отец-то твой тоже фронт прошел.
— Заместитель командира артполка, — ответила Наташа и добавила: — Он артиллерист.
— Я знаю, — продолжал Иванов. — Может, в части отца и было такое, но это ж капля в море. Да и все это ухарство фронтовыми легендами обросло уже задним числом.
— Может, и так, — виновато отозвалась Наташа, — я ведь вспомнила то, что рассказывал отец. — Она грустно умолкла, будто раздумывая, говорить ли ей дальше. — Знаете, у нас, к сожалению, в семье по-другому было, чем у вас. Отец, вы помните, много не пил. Он умел держаться. Хотя выпить любил, и я помню, с ним бывало такое, когда он не удерживал себя. Он ведь ездил в заграничные командировки и привозил оттуда всякие диковинные вина… Бар у нас в доме был всегда загружен. Мне любопытно же… Я, кажется, была уже в восьмом или девятом классе. Открыла этот бар, а там каких только бутылок нет! И все иностранные, с яркими, красивыми наклейками, аж в глазах рябит. Читаю на английском: «Белая лошадь», «Джон-гуляка», потом «Контрабандист». Это американское виски.
— Ты английский уже к тому времени в совершенстве постигла? — с издевкой спросил Иван Иванович.
А Наташа, даже не заметив этого, грустно ответила:
— Постигла, Иван Иванович. Выбрала я «Белую лошадь». Это название мне почему-то больше других понравилось. Налила в стакан хрустальный. Такой, конусом книзу, какие вы вчера выбрасывали. В него граммов сто пятьдесят вошло. И выпила. Знаете, я выпила, как воду, даже как-то обидно стало. Взрослые пьют, морщатся, а я сразу…
— И что же с тобой было?
— А ничего.
— И не вырвало?
— Нет, только потом спать захотелось. Я легла и поспала. Дома никого. Когда пришли родители, я уже уроки учила. Так никто ничего и не заметил… — Глянув на Ивана Ивановича, Наташа оборвала рассказ и тут же добавила: — Да вы, Иван Иванович, не пугайтесь. С того дня я не стала пьяницей. Больше у меня никакого интереса к отцовскому бару не было. И следующий раз к спиртному прикоснулась только на выпускном вечере, в десятом классе — выпила фужер шампанского.
— И никаких терзаний? — попытался пошутить Иван Иванович.
— Нет, Иван Иванович, никаких, — впервые за весь разговор улыбнулась Наташа и потеплевшими глазами посмотрела на свекра. Она не скрывала радости, что тяжелый для них обоих разговор окончен. И, как она полагала, окончен миром, хоть и худым.
А Иван Иванович думал по-другому. Неужели напрасны все эти разговоры с Наташей? Ведь человек гибнет. Что же делать? Что? Имея всю жизнь дело с техникой, он знал: если техническая проблема не поддается решению целиком, вычленяется часть и начинают с нее. Но как быть сейчас, как заставить Наташу и Михаила отдать им внука ради их же блага? Ему теперь надо добиваться только этого, а во всем другом пусть разбираются сами. Только это — и больше ничего. На другое у него нет сил.
Приняв решение, Иван Иванович почувствовал себя свободнее. Он ответил на улыбку Наташи своей и, бодро пройдя к двери, выкрикнул:
— Вы кормить нас собираетесь?
— Так давно все готово! — радостно отозвалась с кухни жена, будто она только и ждала этого вопроса. — Но вот они не хотят…
— Кто они? — неестественно веселым голосом переспросил Иванов. — Мы с Наташей проголодались.
— Да я тоже, — дивясь резкой перемене в свекре, неуверенно начала невестка, — я не очень… И голова у меня что-то разболелась.
— Так она же у тебя никогда не болит?
— Это она от вина никогда не болит, а от разговоров, да еще таких! — попыталась шуткой закрепить мирно закончившийся разговор невестка. Но Иван Иванович лишь своим наигранным поведением согласился на мировую, а на самом деле он решил бороться, хотя теперь и поменял тактику.
Он посмотрел на Наташу и обычным своим строгим тоном сказал:
— Ну из дома мы вас все равно без ужина не выпустим. Такого у нас не бывает. Иди к матери, и накрывайте на стол, а мы с Михаилом пройдем ко мне. К нему у меня тоже несколько слов.
Когда они вошли в кабинет, отец сразу плотно прикрыл дверь и, словно ему не хватало воздуха, простонал:
— Ну-у и ну-у!
Сын молча глядел на родителя, но взгляд его спрашивал: «Ну что, теперь ты видел? Видел! Это ты еще со стороны, а я там рядом…»
— Слушай, — наконец заговорил отец, — она же ничего слушать не хочет. Она, как глухарь на току, только себя… Так же нельзя, нельзя! Вы же взрослые люди, у вас семья. И потом, как можно… — Он задохнулся. — Как можно к Антону так?.. Ни
