ты, ни она не видели и не слышали его этой ночью. Я вам обоим втолковываю, что с ним такого не должно быть. Понимаете, с ребенком нельзя так, вы же на всю жизнь отравите его, сделаете калекой. Сейчас уже не о вас речь. Если не понимаете сами, что творите, то пропадайте пропадом, но зачем же вы туда его-то тянете, зачем?
— Да что ты на меня накинулся, отец? — взмолился сын. — Я-то что сделаю? Ты видел, какая она…
— Ты первый ее искуситель. Первый! Зачем ты затеял? Зачем назвал в дом людей, если не можешь себя вести по-человечески?
— Это она тебе сказала? — побледнел сын. — Она?
— Я не хочу разбираться, кто из вас прав, а кто виноват. Я хочу сказать только одно: тебя я, Михаил, никогда ничему плохому не учил. Всегда говорил: будь мужиком. Будь же ты им и сейчас. Наведи порядок в семье. Зачем ты приглашаешь в дом Сергея Коржова? — Михаил, вспыхнув, рванулся с места, но отец придержал его за плечо. — Не кипятись, послушай…
— Нет! — резко высвободился Михаил. — Не хочу.
— А ты послушай. Не путай в свои отношения с Сергеем Наташу…
— Отец, ты ничего не знаешь и помолчи. Сергей бесчестный. Я его понял. А Наташка здесь ни при чем. И давай кончим на этом.
— Давай, — растерянно развел руками отец, — я ведь что…
Но его прервал сын:
— Есть такие люди, которые свое благополучие оплачивают за счет государства. Это самая гнусная форма взятки: ты — мне, я — тебе. И все из государственного кармана.
— Я знаю, — отозвался с еще большим недоумением Иван Иванович, — но ведь Сережа Коржов твой друг, со школы…
— Он такой, как я сказал! — почти прокричал сын. — И хватит о нем.
— Ну, хорошо, хорошо, — поднялся со стула Иван Иванович, — у вас с Наташей свои проблемы… А вот Антона вы все равно оставляйте пока нам. У бабки каникулы начинаются. Они тут хозяйничать будут.
— Нет, отец, сейчас нельзя, — испуганно запротестовал сын, — потом будет можно, а сейчас нет. Для Наташи нельзя. Ей тоже за что-то держаться надо. Что же она одна-то в доме? Ведь занятия и у нее кончаются, только вечерники остаются.
— Ну пошли тогда их куда-нибудь к морю или в какой дом отдыха, — предложил Иван Иванович, а сам думал: «Плохо все складывается. Ой, плохо! Загубят они мальчонку, загубят…» А тут еще эта вселенская злость сына к Сергею Коржову. Ведь тот его начальник. Что же у них произошло?
За ужином Иван Иванович был грустным и неразговорчивым. Он сегодня столько говорил сам и столько слушал других, что уже не верил в слова, а только прислушивался к себе, слушал, что ему вещало его поистрепавшееся сердце, которое постоянно напоминало о себе тяжелой жующей болью.
За столом больше других говорили мать с сыном. Наташа лишь односложно отвечала. Наверное, и для нее не прошла бесследно эта страшная ночь, она хоть и крепилась, а было видно, что держится из последних сил и как только доберется до дому, сразу свалится в постель.
Один Антон был как ртуть. Он гонял клюшкой мяч по комнатам, подбегал к матери, повисал на ее плечах, и она тогда оживала, ловила его за руки, а он вырывался и убегал. Михаил говорил с матерью о ее школьных делах.
— Вот доведу свой девятый «Б» до выпуска и пойду на пенсию.
А Михаил подсмеивался над ней:
— И возьмешь пятый «Г». Там такие мальчишки-сорванцы. Кто же их на путь истинный наставит?
— У нас, — поддержала разговор Наташа, — те же веселые песни. Старушки каждый день говорят: вот пойдем на пенсию, тогда и поживем, свет увидим…
Иван Иванович слушал их разговор, а сам все думал о том же: как уберечь Антона. Как? Это сейчас он носится как угорелый по комнатам, а видели бы они его ночью. В детях, может быть, еще легче обмануться, чем во взрослых. Никто ничего не замечает, да, наверное, и сам Антон не знает, какие глубокие борозды в его душе оставил крик матери среди ночи, ее распластанное на полу тело и окровавленное лицо. Не знают, не знают. Не знал бы и он, Иван Иванович, если бы не видел его почти безумные от страха глаза и не ощутил своим телом холодеющую дрожь Антоши, когда тот бросился ему на шею.
Гости ушли, а Иван Иванович все сидел, только чуть отодвинувшись от стола, и хотел во что бы то ни стало разобраться в своих путающихся мыслях и тех страхах, которые накатывались на него. Они шли откуда-то из глубины его существа, из пережитого им, а может быть, еще и до него каким-то Ивановым. Он, его далекий предок, говорил в нем: пришла беда — открывай ворота… Она может нарушить все, оборвать их род. А беду никто не хочет принимать всерьез. Что же он должен сделать еще, чтобы загородить ей дорогу?
Жена уже убрала со стола, отгремела на кухне посудой, а он все сидел и не мог отбиться от своих неразрешимых дум. И вдруг услышал за своею спиною тихий голос Маши:
— Иван, Иван, что уж ты так убиваешься! Может, все и обойдется. Я с Михаилом долго говорила. Он теперь тоже понял…
Иван Иванович повернулся, поглядел затуманенными глазами на жену и, чтобы успокоить ее, кивнул ей и попытался улыбнуться. Но, тут же поняв, что улыбка получилась вымученной, поднялся и сказал:
— Может, и обойдется… Дай бог, чтобы обошлось! — И направился к двери, за которой была лоджия. — Я немного подышу и буду ложиться, — сказал он жене, — а то у меня завтра тяжелый лень. Летучка в лаборатории, большое институтское совещание, депутатский прием в райисполкоме и куча других дел.
«Заботами на службе я и держусь, — думал Иван Иванович, — хоть и клянем мы свою занятость, а без нее уже давно бы сошел с круга». Завтра начнется день, и обступят его дела и люди. В лаборатории почти девяносто человек, и у каждого к нему дело… Пока ты нужен другим, ты и живешь.
Иван Иванович смотрел вниз, на мерцающую россыпь огней города, вслушивался в затухающий шум его улиц и уже прикидывал, как он начнет завтрашний день в институте. В одиннадцать — лабораторный час, где с начальниками секторов и групп разбираются дела лаборатории за неделю. А перед этим совещанием ему надо управиться с документами и почтой. И закрутится его рабочий день, да так, что он очнется только тогда, когда лаборантка Оля, она же и его секретарша, откроет дверь и виновато скажет: «Ну, я
