И это понял Иван Иванович (он прочел испуг за себя в ее глазах), и какое-то непонятное чувство охватило его. С одной стороны, хорошо, что невестку волнует его здоровье, а с другой — страшно, что она так ничего и не поняла.
И Иванову стало еще тяжелее, чем было до этого разговора. Невестка говорила Ивану Ивановичу совсем не то, чего он ждал. Она приняла его тревогу за страх старого, больного человека перед непонятной ему жизнью молодых.
— Вы ведь знаете, мы тоже с Мишей сегодня полдня обсуждали… Разве мы не понимаем?.. Не думайте, Иван Иванович, что мы враги сами себе и нашему Антону. И мы решили… — Иван Иванович при этих словах весь напрягся, повернув лицо к невестке. — Решили больше и капли не держать в доме спиртного. Знаете, Миша выбросил в мусоропровод весь свой бар, все до одной бутылки, выгреб на помойку из буфета всю питейную посуду. Весь мой хрусталь, мой… — Ее голос дрогнул, но она превозмогла себя: — …который я копила. И знаете, я сказала: правильно… Надо все сразу. И из жизни, и из дома решительно…
— Милая Наташа, — упавшим голосом оборвал ее Иванов, — дорогая моя дочка. — Голос его постепенно креп, потому что он все еще не хотел ни отступать в этом разговоре, ни уступать невестке. Он знал, что не имеет права этого делать, потому что речь идет о его, ивановской родне. И он еще раз рванулся все поправить: — Дорогая Наташа, хрусталь можно было и не выбрасывать. Эту глупость сделал я от отчаяния. Я все ваши склянки снес в мусоропровод, а Михаил меня покрывал перед тобой. Да разве ж в этом дело? Как это тебе ни горько знать, но ты, Наташа, больна. И больна, к сожалению, серьезно. И ты мне пока не возражай. Я могу ошибаться, может ошибаться Михаил, но нельзя так относиться к себе. Прошу тебя, обратись к врачам. Хочешь, это сделаю я и никто не будет знать? Существует закон. Врачебная тайна. И если ты им все честно расскажешь, если они исследуют тебя и скажут, что ты здорова, то и будь такою. Кто же тебя насильно лечить станет?
— А что я этим наркологам расскажу? — почти сквозь слезы начала Наташа. — Что я безвольная? Что меня не понимает и обижает муж? Да нет, Иван Иванович, это смешно! Я и сама могу. Я совсем никакая не пропащая, и зря вы так решили… И с Антоном зря. Если вы его к себе заберете, вот тогда я действительно пропаду.
— Да кто ж его у тебя собирается отбирать? Ты мать и всегда ею останешься. Но сейчас Антон поживет у нас… — Он запнулся, хотел сказать «пока ты лечиться будешь», но сказал: — Пока у вас все наладится…
А Наташа тут же подхватила:
— А у нас теперь, Иван Иванович, и так все будет хорошо. Раньше я была одна. А сейчас и Михаил тоже. Он мне будет помогать. У нас теперь сухой закон не только в доме, но и в гостях. Нигде ни капли…
5
Она говорила, говорила, а Иван Иванович все больше мрачнел и сникал, и ему захотелось тут же все прекратить, оборвать сразу, как обрывают честные люди начатое дело, когда видят, что оно выше их сил, но он все еще чего-то медлил, хотя уже и не слушал невестку, а потом вдруг встал и, как будто и не было этого измотавшего их обоих разговора, сказал:
— Наташа, дорогая моя Наташа, я бы рад поверить и тебе, и Михаилу. Но если бы это был первый случай. Вспомни, сколько раз ты обещала сама себе, не говоря уже про слово, которое ты давала другим.
— Нет, Иван Иванович, то все было баловство. А сейчас серьезно. Ведь со мною такого еще не было…
— Эх, Наташа! «Зареклась свинья дерьма не есть…» — говорили бабы в нашей Ивановке в подобных ситуациях. — И, заметив, как эти слова покоробили невестку, он тут же добавил: — Ты извини меня, Наташа, но я слишком много видел таких случаев и знаю, чем все это кончается. Поверь, слишком много… Насмотрелся предостаточно… Еще с войны у меня отвращение к спиртному. Понимаешь, на меня как на малахольного смотрели, когда попал на фронт. Возвращаемся из полетов, а я свои законные сто граммов не беру. Даже, когда поминаем невернувшихся, погибших товарищей… Я ставлю свои полстакана рядом с их долей, только не накрываю хлебом. Такой у боевых летчиков обычай, погибшим тоже выставлять… А случилось это со мной, еще и на фронте не был… Тебе не рассказывал об этом Михаил? — выжидающе умолк Иван Иванович, но Наташа тоже молчала, а потом, будто спохватившись, не то с обидой, не то с досадой, что свекор прервал рассказ, сказала:
— Нет, не рассказывал. А Миша вообще на вас обижается, что вы ему не рассказываете про войну. Мой отец мне рассказывал, а вот вы, он говорит, никогда не рассказываете.
— Разная, видно, Наташа, война у людей бывает. Одни могут, другие — нет. А про этот случай, кажется, я рассказывал ему… Так вот, было это еще в училище. Как раз перед выпуском. Уже полгода шла война. Она докатилась и до Кавказа, где мы учились. Появилась в горах банда. Диверсантов немцы забросили. И вот нас, курсантов, бросили ловить эту банду. Дня три мы гонялись за ней на У-2, выслеживали. И выследили. Уже глубокая осень, хоть и Кавказ, а холодно, дожди хлещут. Одежда сырая, у костров сушимся. Ну и выдавал нам командир наш граммов по пятьдесят спирту, когда мы уже совсем окоченевать начали… Хороший такой мужик был, старшина-сверхсрочник, на финской воевал, двое детей у него. У нас строевую подготовку вел, отцом его звали, хотя он только лет на десять каждого из нас и старше-то… А уже, видно, грех этот за ним был. Нам по глотку даст, а сам выпьет побольше. И мы ничего в этом дурного не видели. Еще пацаны, а он мужик. И вот ликвидировали мы эту банду, а скорее разогнали ее по горам и возвращаемся в лагерь. А с нами местный проводник. Он и говорит старшине: «Нэ нада ходить эта дорога. Здесь апасна, здесь стреляют». А наш старшина заупрямился. Всегда такой осторожный, расчетливый, все нас берег, а тут будто его подменили. Кричит на проводника: «Иди!» А тот не идет. Он тогда матюкнулся и вперед него выскочил на тропу… И прошел-то всего десятка три шагов, только из-за скалы высунулся — его
