большевизмом», соединены между собой одноэтажной постройкой с какой-то вышкой в центре. С одной стороны вышки — окна с решеткой и постовая будка — это гауптвахта; в другом крыле, без решеток на окнах, размещаются души, приемная гарнизонного врача и столь желанный нам рай — госпиталь. Там нас принимал врач, когда мы начинали военную службу. Как положено, мы вымылись под душем, построились по росту и предстали перед врачом, чтобы он убедился, что мы здоровы и никто не болен дурной болезнью. Первым перед ним предстал рыжий Бенчат, самый высокий из новобранцев. За ним, по росту, следовал я. С тех пор мы знакомы…
Теперь, попав в госпиталь, я сдвигаю каблуки, докладываю о своем приходе и пытаюсь объяснить санитару, что с нами.
— Бросьте, ребята. Знаю, увильнуть хотите. — Он подал руку мне и Бенчату, представился: — Я Нечистый.
Я смотрю на Бенчата: «Что ты скажешь?» Да ведь это просто замечательно: санитар в госпитале подает тебе руку, он уже знает о нас, называет себя по прозвищу, которое ему нравится: «Я Нечистый». Я — человек в белом халате — укрываю и мертвых, и живых. Это явно бывалый фронтовик. Он уверяет нас, что в госпитале мы можем укрыться, будто под землей. Его слова звучат, как волшебная песня. Что ты скажешь? А Бенчат по-прежнему молчит и только хмуро поглядывает. Бенчат Матуш, послушай, если тебе здесь не по душе, убирайся ко всем чертям! Меня разбирает злость, мне хочется его расшевелить.
Нечистый, в свежевыглаженном белоснежном халате, с трудом сдерживает себя, оказывая нам насмешливое внимание. Он вводит нас в свой рай, почти по-светски любезно распахивает перед нами двери, показывая широким гостеприимным жестом:
— Пожалуйте, господа, вас ожидают эти две кровати.
Нас ошеломила вонь, густая, даже тошнотворная вонь, но зато в палате по крайней мере тепло, если не жарко. Ну и на том спасибо. Потихоньку, как тараканы, мы забились под одеяла, набросили сверху, по примеру остальных, еще и свои шинели. Это ничего, что мечты никогда не осуществляются до конца. Мы согреемся и собственным теплом. С первого взгляда вижу — я опять среди людей, пусть самых «отъявленных бунтовщиков». Мне снится или, быть может, Нечистый в белом халате в самом деле остался и молча стоит у притолоки лишь для того, чтобы развлечь нас. Мне грезится обмотка на правой ноге. Без всяких усилий я ползу вперед. Швырнув учебную гранату, я уже взял кирпичный завод, а обмотка на правой ноге все еще держится. Наконец-то я научился обращаться с обмотками, они не жмут мои икры, не сползают в самый неподходящий момент…
И тут моя кровать начинает покачиваться из стороны в сторону, словно собирается сбросить меня на пол. «Ну, прощайте!» — думаю я. У меня жар от той дряни, что я съел, мне не надо будет даже притворяться перед врачом. Но все же я высовываю голову из-под шинели.
Оказывается, это Бенчат дергает мою кровать, точно просеивает муку в сите, и наконец подтягивает через проход к себе. У него отвратительное настроение: он бьется над чем-то, хочет сказать мне что-то ужасное, размышляет, в его глазах растет отчаяние. Да это ведь большой мальчуган, а не взрослый, ему двадцать один год, но по разуму это ребенок, сидящий на кровати в казенной рубашке без ворота, смешной рыжик с огненной головой на длинной шее. От обуревающих его чувств он весь корчится, захлебывается в них, но не пытается бороться с ними.
Наконец он высказывает то, что кажется ему самым страшным.
— Я больше не вернусь домой.
Он говорит мне это серьезно, словно выносит себе смертный приговор, но я вижу в его словах лишь мальчишескую угрозу. «Это просто большой ребенок», — думаю я. Так когда-то мы мысленно грозили матери: «Мама, ты меня обидела, и теперь я умру».
— Замолчи! Что такое ты мелешь? Не видишь, что ли, как торопятся с нашим обучением? Нас еще немного поучат и пошлют к черту на рога, на фронт, и неизвестно, кто еще вернется, но никто не сходит с ума от отчаяния.
— Я не отчаиваюсь, но не перенесу, даже подумать не могу…
— Чего ты не перенесешь? Вот увидишь, все перенесешь не хуже лошади!
— Нет, я не перенесу, чтобы какой-то Михна, называющий себя моим земляком, пришел к нам в деревню и чего-то там наболтал нашим мужикам.
Я еще не знал, что Бенчат собственноручно расквасил нос Михне, но очень быстро уговорил его насчет земляка. Рядом с Бенчатом я казался себе совсем взрослым и умным, мог даже доказать ему, что дважды два — стеариновая свечка. Я убедил его, что Михна никому ничего не сможет рассказать. Я предложил поговорить с Михной, хотел на что угодно поспорить, что мы объяснимся с ним по-мужски, подадим друг другу руки.
Бенчат, слушая меня, когда я пытался по-своему развлечь его, с признательностью согласился со мной. Он влепил две-три затрещины земляку, слегка расквашенный нос не терзал его совести.
— Ну, так что же больше всего мучит твою совесть? Кто-нибудь из сверхсрочных?
— Скажи, но по-дружески, как товарищ… Давно мне надо было взять за глотку этого карапуза Шопора, пока он спал, да подержать, не отпуская. Он посучил бы ножками — и аминь. Старый хрыч: «Чистил ли, мол, ботинки?» Чистил. А он свое: «Врешь!» Я тогда же должен был дать ему в морду, убить его, как быка, а не прыгать по двору, не кричать? Правда?
Я стучу пальцем по лбу: ты, мол, спятил? Такой жест удивительно доходчив, по крайней мере если сделать его не раздумывая. Бенчат запинается:
— Ты считаешь, что не надо было?
Я качаю головой.
— В самом деле, не надо.
— Может, ты и прав. Ты все о чем-то думаешь, а я — сожму кулак, и мне на все наплевать. Можете навек со мной распроститься.
— Это глупо.
— Ладно, пусть глупо. А теперь скажи мне правду, — говорит Бенчат, — иначе ты для меня никто, не товарищ. Помнишь, как меня взяли в работу эти три собаки. Ты не подумал, что кто-нибудь из них либо я там и останемся?
— Я считал, как и все, что они примутся гонять тебя как бешеные собаки, но ты все выдержишь.
— А я не выдержал?
— Нет, выдержал. Я бы столько не выдержал.
— Но ты ожидал. Чего ты ожидал?
— Я ожидал этого и был очень рад, что ты столько выдержал. Извини, но я считал, что ты еще держишься на ногах.
— А я взял да и повалился. Нет, я не упал, а бросился на землю. Я уже схватился за штык, хотел проткнуть брюхо
