на обложках книг, на памятнике возле почты или на той ужасной картине в школьном коридоре. Но чаще Волчок прятался и был желтым пятном на потолке, узором на ковре или тенью от ветки яблони на полу в детской.
Он даже мог быть просто скрипом на чердаке или холодным ветром в летний день.
А еще Волчок мог быть папой.
Иногда он считал, что нет ничего веселее, кроме как ползать по дому и рычать, гоняясь за Вовой. Он даже надевал старую шубу, которая в остальное время висела в предбаннике, медленно ползал по Вовиной комнате и ревел:
«Где ты? Во-о-ова-а-а? Тебе не спрятаться!»
И мальчик, лежа в кровати под одеялом, знал, что Волк обязательно найдет его, и мог лишь ждать, когда тот громко и страшно прошепчет:
«Попался!»
А крепкие руки схватят его и прижмут к пыльной шерсти.
Вова кричал, а Волчок смеялся.
Наутро папа извинялся, обещал, что больше так делать не будет, но со временем забывал об этом, и Волчок возвращался.
Иногда Волчок приходил ночью. Вова просыпался от того, что не может дышать. В темноте кружили хлопья, напоминающие снег или помехи по телевизору. Мальчик не мог шевельнуться, на него наваливалось что-то огромное. Сжимало горло так, что и не вздохнуть. Сердце уже готово было разорваться.
И тогда появлялся он.
Выползал из-под кровати.
Клочья черной шерсти, огромные, бледно-желтые глаза. Он не двигался, и только пасть его постоянно менялась, расплывалась, собиралась вновь, исчезала и появлялась, полная зубов и беззвучного смеха. Потом, так же внезапно, Волчок падал, как тряпка, на пол и исчезал.
Мальчик снова мог дышать. Он кричал и плакал.
Прибегали взрослые, успокаивали его. Вова засыпал у них на руках, но точно знал, что Волчок не ушел, что он везде. И прямо сейчас он смеется: на страницах книг, на памятнике возле почты, на той ужасной картине в школьном коридоре и даже на желтом пятне потолка.
* * *
Волчок приходил пару раз в год, сколько Вова себя помнил, и его визиты всегда протекали одинаково. Кроме самого последнего случая.
* * *
Через неделю после смерти папы Волчок пришел снова, но в этот раз он не стоял и не молчал. Он ползал по комнате вдоль стен и говорил папиным голосом:
«Вова, Вова, где ты, Вова?»
Свистел ветер. Слышались другие голоса, похожие на бабушкин и мамин. Они тоже звали его, откуда-то издалека, может быть, с чердака или из-под кровати.
Вова, не в силах пошевелиться, ждал, что папа сейчас поднимется над ним и громко скажет:
«Попался!»
Вова не кричал, когда Волчок ушел. Он никого не звал, тихо лежал в кровати и плакал.
С тех пор Волчок не возвращался.
Но что-то стало твориться со шторами. Вова точно задергивал их перед сном, однако каждое утро они оказывались раскрытыми, и синий морозный сумрак прижимался к стеклу.
Вова подходил к окну, и в этот миг испытывал странное чувство. Ему казалось, будто он помнит, как стоит в темноте, опираясь о подоконник, и, кажется, разговаривает с кем-то на улице.
Воспоминание всплывало на какую-то секунду, но от него по спине и рукам бежали мурашки. Вова с силой прятал его, далеко-далеко, откуда оно не могло бы выбраться. По крайней мере днем, пока в зале работал телевизор, пока можно было читать книги или гулять на улице.
Оно возвращалось позже, перед сном, когда бабушка выключала свет и уходила к себе. Воспоминание поднималось, обрастало мясом и вставало рядом с ним.
Вот подоконник, вот Вова, вот старая яблоня за окном и снег под ней.
Вот она, черная фигура, что стоит на снегу. Она словно бы размазана, и нельзя сказать, где кончается косматая шуба, а где начинается ночь. У фигуры, наверное, очки, иначе отчего Вова видит такие большие круглые глаза, а они еще и светятся в темноте…
Вова долго, может быть, часами, разглядывает ее, а потом начинает слышать голос.
В нем нет ни единого настоящего слова.
Это все шелест веток, это ветер в поле за домом, это тот звук, с которым снежинки опускаются на черную шерсть, это мерцание звезд.
Все вместе складывается в единый смысл:
Выйди.
Выйди ко мне.
Выйди.
Выйди ко мне.
К нам. Ко мне.
Выйди. Сюда.
Выйди. Выйди.
Выйди.
Ко мне.
К нам.
И Вова прижимался лбом к стеклу, стоял так и слушал, только под утро возвращаясь в кровать.
Это всего лишь сны, говорил себе Вова.
Но понимал, что это не так.
Он знал того, кто приходит.
В последнюю ночь он уже не просто стоял. Он вышел в коридор, подошел к обитой войлоком двери и попытался открыть замок. Но пружины оказались слишком сильны для него, пальцы сорвались с ручки. Механизм громко звякнул.
Из спальни выскочила бабушка.
– Вова? Это ты? – прошептала она.
Мальчик понял, что стоит в одних трусах и майке и пытается выйти на улицу. Подробности сна уходили, прятались. Но в этот раз в памяти осталось больше. Гораздо больше.
– Ты чего тут стоишь? – спросила бабушка. – Куда собрался?
Папа… Папа-а-а!
– Ба, а мама больше не приедет?
Вова покачал головой, хотел что-то сказать, но не смог, потом сел на пол и расплакался. Не от страха, а скорее от чувства, будто потерял что-то очень важное.
– Папа, – прошептал он. – Па-па-а-а!
Бабушка обняла его, и Вова понял, что она тоже плачет. Они долго сидели так, потом ушли в детскую. В кровать запрыгнул Лапки, маленький полосатый кот с белыми «сапожками» на лапах.
– Ничего, ничего, – говорила бабушка. – Ты просто во сне ходил. Все хорошо.
Вова подумал, что она утешает не его, а саму себя.
Бабушка выключила свет и опустилась рядом на кровать. Кот улегся у Вовы на животе и тихонько замурлыкал.
Вова долго лежал без сна и наконец снова спросил:
– Ба, а мама больше не приедет?
Бабушка вздохнула.
– Не говори так. Дела у нее. Бизнес… Я вот завтра на почту схожу и опять ей позвоню. Все-все ей выскажу.
– Не надо, – отозвался Вова и отвернулся, согнав кота.
Он быстро уснул, разглядывая почти неразличимые узоры на ковре. В этот раз обошлось без снов.
Было еще темно,
