лицом.
Едва переставляя затекшие ноги, выхожу из кухни.
В зале работает телевизор. Смех и аплодисменты прерывает реклама.
«Картина, – думаю я отстраненно. – Она же упала. А я больше ее не поднимал».
Там не могло быть лица. И не было.
С чавканьем открывается дверца холодильника…
Выскакиваю в коридор, врезаюсь в перила.
Медленно, по-стариковски сползаю вниз.
И вдруг слышу за спиной голос:
«Ду-у-у-ся-я-я! Ду-у-у-ся-я-я!»
Голос неживой. Нечеткий, механический. Так могла бы скрипеть рассохшаяся дверца старого шкафа.
И я почти уверяю себя, что так и есть.
«Доброе утро, Дуся!» – продолжает голос.
Бегу вниз.
Валит крупный снег. Почти совсем темно.
Сколько я простоял там на кухне?
Телефон такой липкий и гадкий. Подсветка гнусно-желтая. Полупрозрачные резиновые клавиши отвратительно поскрипывают под пальцами. Смотрю на него и даже не могу разобрать, сколько сейчас времени.
Телефон выскальзывает, падает под ноги, и я, вместо того чтобы поднять его, начинаю обтирать снегом перепачканные кухонной дрянью руки. Потом осматриваюсь.
Во всем дворе горят лишь два окна старухиной квартиры. Прямо на глазах меркнет сначала одно, потом другое. Дом умирает.
Телефон начинает светиться в снегу.
Вспоминаю ежедневные звонки домой, когда расспрашивал отца: «Как там мама?» Помню его спокойный голос. Ее смех, крики, ругань на фоне.
«Это уже не она».
– Привет! – говорят Паша и Лиза хором.
Поворачиваюсь к ним.
– Ну как там бабка. Успокоил?
– Успокоил.
Скажи им, что все уладил. И можно идти домой.
Лиза смотрит на меня почти с ужасом. На груди у нее здоровенный чехол от фотоаппарата.
– Что тут со светом? – спрашивает Паша. – Весь район темный. И вчера такая же ерунда была.
Говорю что-то невнятное.
Паша открывает подъездную дверь. Заходим.
На лестнице ни одна лампочка не горит. Соседей нет. Не может быть никого в этом больном, гниющем месте.
Паша светит фонариком мобильника. Лиза удивленно глядит по сторонам. Я сутулюсь, прячусь у них за спинами, но иду.
Поднимаемся на нужный этаж.
Две двери. Обе чуть блестят в свете фонарика.
– Не закрывал, – говорю я. Во рту пересохло. Не узнаю собственный голос.
Паша тянет ручку. Дверь не поддается.
Паша поворачивается ко мне.
Щеки его жирно трясутся. Они лопнут, наверное, если ударить.
Пожимаю плечами.
Он снова дергает ручку. Ничего.
Слышу, как кто-то подходит к двери. Не к нашей.
К соседней, черной.
Лиза жмет кнопку звонка. Сначала робко, потом все более настойчиво.
– Евдокия Ивановна! – зовет она. Голос у нее дрожит.
Кто-то стоит совсем рядом с нами. Ждет. Держится за ручку.
Смотрит в глазок.
Каждый чувствует это.
– Пойдемте отсюда, – говорит кто-то из нас. Возможно, все вместе.
* * *
Тру ладони о пальто, о свитер, о джинсы. Не буду потом ничего стирать. Нужно просто выбросить.
Мои шапка и шарф остались там, в закрытой квартире.
Провожу рукой по голове. Волосы мокрые от растаявшего снега. Они кажутся слипшимися и скользко-гадкими.
Перешагиваю через свой телефон. Никто его не заметил в снегу, а я не хочу больше к нему прикасаться.
Так и идем под взглядами сотен безлюдных окон, пока не появляются огни. Фары машин. Фонари.
Прохожие смеются.
Темнота и мерзость остались позади.
Паша с Лизой пытаются что-то выведать у меня. Но говорить не хочется.
У Паши на щеке мерзкий прыщ. Кожа сально блестит, а изо рта воняет.
У Лизы – отвратительные маленькие усики. Черные волоски на губе заставляют вспомнить о насекомых. Об их мерзких шевелящихся ножках. И отчего я раньше считал ее красивой?
Прощаемся.
Вот я уже один на заснеженной улице. Нащупываю в кармане влажные купюры – те деньги, что давала мне бабка возле подъезда. Бросаю их на обочину. Домой возвращаться не хочется, но больше некуда.
* * *
Работу я не нашел.
Отец больше не заходил ко мне. Мы встречались на улице возле его конторы. Я видел, как брезгливо он поджимает губы. Видел знакомый испуг в его глазах.
Он дал мне денег и быстро сбежал.
Мы оба знаем, кого я напомнил ему.
Может быть, потом, когда все кончится, он снова скажет, что это был уже не я?
В доме грязь. Стирай, убирайся, мой полы – ничего не изменится. Она сочится из зловонных невидимых дыр, которые множатся в нашем умершем мире.
Несколько раз я возвращался к той квартире. Днем, пока светло. Стоял во дворе и разглядывал окна. Один раз мне даже показалось, будто там мелькнуло лицо. И что оно улыбалось мне такой знакомой улыбкой.
Но гуляю я редко.
В основном лежу.
Слушаю, как с темнотой приходит она. Шумит на кухне. Иногда я забываюсь и вспоминаю, как в детстве по утрам на кухне возилась мама, а я все ждал, когда она разбудит меня и позовет завтракать.
Но она не зовет.
Она ничего не приготовит.
Там, в ее новом доме, есть только грязь и вечный ненасытный голод.
* * *
Однажды появляются Паша с Лизой. Держатся за руки.
– Давно не виделись. – Лицо Паши еще жирнее, чем раньше, со лба течет пот. Он морщится.
– Правда?
Вчера я видел его во сне. Он застрял в черной, гниющей стене и, словно червь, пытался прогрызть дорогу куда-нибудь, где есть еда, где можно набить бездонное брюхо. Вот что ждет его там. В мерзости.
Мы еще немного болтаем. Они собираются уезжать. Чувствуют, что происходит что-то плохое, но не понимают, что именно.
Мир истончился. Сгнил. Он полон дыр и тонет, как тряпка в грязной луже. Смешно и глупо думать, что сможешь сбежать от этого.
Не помню, сказал ли я это вслух, но они спешно прощаются. Уходят, брезгливо перешагивая через кучи мусора на полу.
Сажусь на липкую табуретку и гляжу в окно на соседние пятиэтажки.
Горящих окон с каждым днем все меньше.
Откуда ни возьмись белое перышко мелькнуло перед глазами и приземлилось на серебристую упаковку от чипсов. Борется за жизнь, но в конце концов умирает.
Когда-нибудь оно выживет. Коснется скатерти или пропитанных жиром штор, отыщет каждую ниточку, каждое щупальце всей этой мерзости, и, может быть, тогда мое окно окажется единственным светом в наступающей тьме.
Зайчик (роман)
Глава первая
Волчок
Волчок был повсюду.
Иногда он не таился:
