упала мокрая тряпка.
От звука я едва не подпрыгиваю.
Шлепанье повторяется. Думаю о маленьких липких ладонях.
Прямо-таки вижу мертвую бабку, ползущую ко мне из кухни.
Но ничего не происходит.
Это, наверное, за стеной. В соседней квартире. Или наверху.
Не здесь.
Точно не здесь.
Сердце понемногу успокаивается.
Осторожно выхожу в коридор.
И тут волна паники выбрасывает меня в подъезд.
Уже сбегая по ступенькам, говорю себе: «От чего ты бежишь? Ведь там на кухне ничего не было. Никто не мог сидеть в тени под столом».
Выскакиваю на улицу. Старуха все еще на лавке. И все еще вокруг нее нет других следов.
Даже мои исчезли. Замело.
И окна все так же пусты и мертвы.
– Евдокия Петровна! – зову я.
Она с трудом приподнимает взгляд.
– Я там… дополнительные печати установил. У вас теперь безопасно. Можно вернуться. А потом и мои коллеги подойдут.
Бабка почти неслышно спрашивает:
– Она еще там?
– Нет!
Память заботливо подкидывает картинку: кто-то сгорбился под столом.
Тень. Просто тень, которую ты увидел краем глаза.
– Нечего сидеть на холоде. Заболеете. А мне бежать нужно. Но вечером мы…
– Я с тобой пойду.
Она тяжело поднимается. Снег лавиной сыплется с плеч. Неожиданно быстро хватает меня за рукав.
– Я одна не останусь. Или с тобой уйду, или ты со мной посиди. Я заплачу`. У меня деньги есть. Много.
В перевязанной платком руке появляется целая кипа смятых купюр, большинство из них тысячные и выглядят так, словно их использовали вместо носового платка.
Некоторые падают мне под ноги.
Поднимаю их и пытаюсь вручить обратно. Они липкие, размякшие и, кажется, сейчас начнут расползаться в руках.
– Не нужно денег, – вздыхаю я. – Пойдемте.
Беру ее под локоть и завожу в подъезд. Медленно и очень долго поднимаемся.
– Может, соседи есть, которые с вами посидеть могут?
Она молчит, тяжело дышит и крепко держит мой рукав.
Останавливаемся на пятачке между двумя квартирами.
Стоит чуть расслабиться, прислушаться, дать волю воображению – и услышишь, как шлепают по полу ладони. Как кто-то притаился за одной из дверей.
– Кто там живет? – спрашиваю я и киваю в сторону соседской квартиры.
Она опять не отвечает.
Дверь в ее квартиру приоткрыта.
Я не закрыл, когда убегал.
Захожу в коридор.
На кухне, конечно же, никого. Честно говоря, я надеялся увидеть под столом пакет или что-то подобное, что я мог бы принять за фигуру.
В свете кухонной лампочки поблескивают вытекающие из кастрюли помои.
Хочется просто уйти и никогда не возвращаться.
– Пусто! – говорю я.
Бабка все еще стоит в коридоре.
Вспоминаю о ее руке.
– У вас аптечка есть?
– Я сама.
Она, не снимая шубы, проходит в зал. Скрипит дверца шкафа.
Заглядываю к ней. Она уже на диване с большой жестяной банкой из-под дорогого печенья, из которой торчат склянки и белые пластинки таблеток.
– Что с рукой-то случилось? Порезались?
– Она меня укусила, – говорит старуха. И, к моему удивлению, начинает смеяться.
Тускло сверкают золотые зубы.
Разматывает платок.
Отворачиваюсь, чтобы не видеть рану.
Просто уходи. Она окончательно спятила.
– Давайте скорую вызовем, – говорю я.
– Они ведь спросят: а откуда это взялось? – она машет рукой, но я отвожу глаза. – Что им сказать? Может, ты знаешь? Заберут меня, вот что. А я туда не хочу больше.
Она бросает шубу на пол к перепачканному кровью платку. Забирается под одеяло, достает откуда-то пульт и включает телевизор.
Андрей Малахов слушает, как тетка в сарафане поет частушки. Рядом мужик с огромной балалайкой.
– Посиди со мной немного. Не оставляй сразу. Совсем чуть-чуть. Я отогреюсь, а потом… – Голос неожиданно прерывается храпом, от которого я подпрыгиваю на месте.
– Бабуль! – зову я, но меня не слышат.
Голова запрокинулась, челюсть отвисла. Она как будто вопит.
Я в квартире с сумасшедшей.
Идиотская ситуация, да и сам я идиот. Нужно было просто валить домой.
А если она сейчас проснется и забудет, кто я такой? Бросится на меня? У нее ведь где-то спицы есть, которыми она грабителей собиралась колоть.
Осторожно иду на кухню. Пытаюсь распахнуть окно, но деревянная рама не поддается. Она проклеена желтой окаменевшей бумагой и выглядит так, будто вообще никогда не открывалась.
Получается открыть лишь маленькую форточку. Для этого пришлось трогать стол и становиться на табурет. И теперь я чувствую, как грязь пропитывает носки и въедается в кожу ладоней.
За окном все те же пятиэтажки. Темные, но отчего-то удивительно четкие. Такие, что можно разглядеть каждое слепое окно, каждый чернеющий шов между плитами.
И совсем не верится, что где-то рядом есть фонари, машины, люди.
Снова шаги за стеной. Звяканье посуды.
А если сказать сейчас: «Доброе утро, Семеновна!»
Ответит ли?
Так и стою на кухне. Садиться на табуретку не хочу. Здесь все пропитано мерзостью. Вязким, незаметным, но изо дня в день растущим безумием.
Перечитываю ругательные надписи на стенах. Они уже не кажутся мне смешными.
Закрываю холодильник. Даже после короткого прикосновения к дверце пальцы становятся гадко-липкими. Они прямо-таки зудят. Вытираю о джинсы. Перешагиваю через кастрюлю. Поднимаю упавшую картину.
Лицо на ней измазано толстым слоем масла, кое-где к нему прилипли жженые спички и крошки. Глаз не видно вовсе. Только тонкие, сжатые, будто бы даже злые губы.
Опускаю ее, и она снова шмякается вперед.
Душно.
Из открытой форточки почти не идет воздух, и густая обволакивающая вонь не рассеивается.
Спущусь на улицу. Потом вернусь. Это ведь не бегство. Старуха не заметит.
По стене медленно плывет тень. Моя.
Чья же еще?
Ловлю себя на том, что тихонько повторяю вслух накорябанные на стене ругательства.
Лицо с картины смотрит на меня. Странно широкий рот. Это всего лишь тени плывут перед глазами, но кажется, будто он шевелится. Жует. А я смотрю. Повторяю слова со стены.
Опускаюсь на табурет. Руки впиваются во влажную клейкую скатерть.
Лампочка тускнеет. Как будто кто-то пьет ее свет.
Не похоже ли лицо на картине на мамино, в тот последний день в больнице?
Ее запавшие глаза. Ее улыбка.
«Она бы хотела, чтобы ты помнил ее до болезни, – сказал папа. – А сейчас это уже не она».
Кто же тогда?
Улыбаюсь.
В кармане звонит телефон. Это приводит меня в чувство.
Паша.
– Мы уже подходим, – говорит он. – А ты где?
Не знаю, что ответить. Сбрасываю звонок. Свет еще горит, но совсем слабо, мертво.
На стену не смотрю, чтобы снова не встретиться с тем
