и не знаю… Я рассказал ему обо всем без купюр. Алексей как-то так сразу посерьезнел. Расспросил, ставя дельные, четкие вопросы. Посидел с минуту и…
— Андрюша! — обрадовался он какой-то внезапной своей мысли. — А скажи? А в какого ты Бога веруешь?
Он умел вот так ошарашивать… Чтоб потом, не выслушав, и провести над тобой черту, и вынести приговор. И высказаться — как же — как же, развесить словеса он любил…
Он долго говорил что-то из философии, спросил, читал ли я Фихте. Признаться, о Фихте я знал только из программы. Ну при чем здесь Фихте? Поэтому пришлось несколько сболтнуть.
— А знаешь ли, Андрюша, — заиграл он глазами, — у него есть один такой… маленький недостаток… Не знаешь, кстати, какой?
Я не знал. Да и зачем мне это знать-то?! Мы с ним незнакомы, какого черта привязался?
— А вот он какой… И Фихте, и Шопенгауэр, и Кант… И даже Гегель… Все они, эти философы, уговаривают сначала незаметно своего читателя принять за постулат «то-то и то-то»… Если им это удается (они хоть и идеалисты, но большие мастера!) — дальше быстренько, быстренько строятся леса… Без единого гвоздя! Раз-раз, и — вот уже, поскрипывая, строение вздымается вверх… Вот уже мы штурмуем небо… Вот уже и очередной бог полетел вверх тормашками… Только не оглядывайся! Понял? Вперед! Лезь! Напролом! По силлогизмам! По умозаключениям! Стоять! Под ноги не смотреть, какие у нас там остались постулаты… Под ногами — вечность! Впереди — истина! Философ знает лучше тебя!.. Равняйсь! С-ми-ирна!!
Тут он вовсю уже разошелся, заорал так, что вздулся красно и выпукло шрам:
— Постулаты, твою мать! Омертвевшие, обессмысленные постулаты — вот что нас, людей, вечно губит… Конечно… Павел Сергеевич — это далеко… Не Фихте… К черту…
И сник. Будто выдохся. Упал на стул.
— Впрочем, тебе все равно… Скажи, тебя бессонница не мучит?
— С чего ты взял?
— Да так… Больной вид… Мне сейчас подумалось: ты не спишь, потому что не можешь никак решить, что было сначала: слово или дело… А? Так?
И захохотал. Смех у него был совсем идиотский.
— Надо, Андрюша, не верить на слово-то… чисто умытым. Прохожевым… У них всегда, конечно, зубки-то вычищенные и благоухает… А из нутра — смрад… Надо все своим умишком-то разымать, до самых до корней. А потом собирать…
— А если не соберется?
— А если не соберется?! — сверкнул он глазами грозно, но бессмысленно. — А и не надо… Не надо, Андрюша… Это куда честнее… Честнее твоего веселенького пессимизма.
Тут мы поспорили. Я говорил о том, что моя жизненная позиция — делать прежде всего дело. А это много полезнее, чем ломать голову и искать невесть чего и невесть где… Но разве его переубедишь? Он и потом еще долго меня… на меня производил впечатление… Притягивал и отталкивал. Одновременно. Даже теперь, когда ого нет рядом, одно воспоминание — слишком широко и несколько вкривь расставленные глаза, с темно-блестящими, раздавшимися почти во весь глаз зрачками, — даже теперь от этого воспоминания становится порой не по себе несколько…
Интересно, подумалось мне сейчас, а он видел, как часовая стрелка движется?..
Он уткнул лицо в большие квадратные руки. Волосы его растрепались. Алексей, не поднимая головы, шептал:
— Я этой ночью был там. Сон мне приснился плохой. Я кричу. Шевелю руками. И понимаю с ужасом: ни язык, ни руки не работают… Неужели мы все спим, Андрюшка? И какие же страшные силы нужны, чтобы нас разбудить и не дать во сие умереть?!
И дальше он стал рассказывать, каким он видит наше совместное будущее — чистым и светлым. Однако по его словам выходило, что войны не избежать, если не удастся победить Прохожева. Павел Сергеевич, кричал Тарлыков, как сумасшедший, украл, у идеалистов дугу познания! Туда, где у них Абсолютный Дух, Павел Сергеевич ловко себя подставил, и получилось: все, что только он еще мыслит, все уже в действительности существует! Конечно, орал Алексей, человека не так просто обмануть: у него глаза не на затылке! Но если придать идеализму тотальный характер? Если лишить человека иных источников информации и твердить каждый день одно и то же? Сознание податливо. Сознание можно усилить наркотиками, и оно примет в конце концов ту форму, которую выковал для него Прохожев. Алексей вопил: я видел сон, и мне был голос! Голос открыл, что полузабытый Беркли может быть объявлен пророком! Фельдфебели и недоучившиеся юристы тогда понесут его изображение на своих стягах, повсеместно объявляя досрочное наступление на Земле царствия небесного; Павел Сергеевич, отрыв в сундуке, обует скрипящие сапоги и станет философским фельдмаршалом. Его учение о единообразии разума и целесообразности жизни постепенно завоюет весь мир, найдя своих сторонников в каждом уголке планеты!
Все это нам не миновать, стучал кулаками по столу Алексей, если не удастся сегодня или, по крайней мере, на этой неделе разоблачить Павла Сергеевича. А вот если удастся разоблачить, то все, сапоги нам не грозят. Впереди рай или, другими словами, опять же… царствие небесное.
Алексей уже тогда, кажется, был близок к сумасшествию. В бреду он кричал, что жизнь человеческая не имеет цели. Что смерть есть часть жизни — но на более высоком уровне. Что мы сознательно обманываем человека, отвлекая его как от жизни, так и от смерти.
— Жизнь самоценна! Поняли вы там? Упивайтесь ею здесь и сейчас! Ибо, кроме нее, нигде и ничего не будет! — прокричал наконец Тарлыков почему-то в сторону печной отдушины.
— Короче, жизнь есть сон? Ну, это банально, — засмеялся я почти в открытую. — Мы все спим. А ты, выходит, уже проснулся?
Алексей медленно облизал пересохшие губы, улыбнулся какой-то расслабленной улыбкой:
— Хорошо ведь вовремя просыпаться? Правда? Вот бы еще раз? А?..
Возникает какая-то неловкая пауза. Мы смотрим друг на друга, слушая, как размеренно и необратимо идут и стучат часы. За раскрытым окном, в сумеречном саду, с шорохом и сочным чмоканьем падают крупные спелые яблоки. Сад живет своей, внутренне организованной и отдельной от нас жизнью. Что-то тихо постукивает, шуршит, всхлипывает, переворачивается, будто с боку на бок; вот ветка, вот другая, третья — закачались, хотя за окном ветра, кажется, и не было… Тихо. Воздух осязаемо-густой и влажный. Он стоит. Именно стоит за квадратом рамы: темный, глядящий мириадами неузнанных глаз — на нас, сквозь нас, дальше.
Скрипят часы. Ветка сама по себе шевелится. Аккуратно хрустит два раза гравий. Кажется, под ногою так хрустит. Кто же там? Кто там?!
— Алексей Иванович? — Голос знакомый, тихий, ласковый.
Мы переглядываемся, и я, сам не знаю
