Книга Немного о потерянном времени - Дора Шабанн

class="p">— Марик, милый, услышь меня, прошу. Признай, что безнадежно это все. Отпусти безнадежное. Позволь себе увидеть других. Пойми, не быть нам вместе. Не из-за того, что я счастливо замужем. Ты для меня ребенок. Сын. Мальчик, о котором надо заботиться. Позволь себе быть счастливым. Поверь мне, прошу тебя.

Вой, что я слышу после — самое страшное, с чем доводилось в жизни столкнуться.

И я, я сейчас тоже хочу выть вместе с братом. Потому что это страшно и больно — знать, что твоя любовь обречена. Надеяться, мечтать, ждать, а потом, хлоп, мордой в асфальт.

В кровь все. На куски.

Без будущего. Без надежды.

Просто все.

Мать еще мягкая, заботится о нем, идиоте.

И тут, по всем законам жанра, открывается дверь. Папа Влад входит и, окинув взглядом прихожую, с понимающей усмешкой замечает:

— Что, накрыло Марка?

Мое дело что? Только подтвердить:

— Да, рычит, злится.

Отец спокойно ставит портфель и рюкзак на тумбу, раздевается и продолжает, как ни в чем не бывало:

— Наконец-то прорвало. Пора уже ставить точку и жить дальше. Всем.

Как дебил переспрашиваю:

— Всем?

— Конечно, ты же не думал, что маме твоей легко, когда рядом столь интенсивно и серьезно страдает близкий человек?

— Ну, мама сразу говорила, что это бесперспективняк, — вздыхаю, потому как и мне она говорила, что пора бы уже в себя прийти и начинать жить, а не существовать. Но кому это?

Отец хмыкает:

— Но вам-то насрать всегда было на то, что взрослые говорят, если вашим идеям поперек, так ведь?

Молча киваю. Что тут скажешь? Правда.

Вместе идем в ванную комнату, моем лица и руки. Отряхиваемся, как последние собаки. Брызги по стенам, мама опять будет ворчать. Но нам сейчас это первобытное единение важно. Тяжело обоим. И я не вижу в отце ревности, только боль:

— Знаешь, как страшно просто подумать, что у меня могло не получиться? Это же ужас — жить без нее.

— Не знаю. Но мне нестерпимо больно столько лет, что я, кажется, вообще не помню, как это — жить без этой выворачивающей и разрывающей боли.

— Рус, ты должен шагнуть вперед. Пора уже внести ясность. Ведь было же у вас?

Было. Было. Только тот безумный, сладкий и острый поцелуй после моей защиты проекта по истории в десятом классе и держит меня на плаву столько лет.

Ей было не все равно. Она горела вместе со мной. Она откликалась, она отвечала. Она хотела.

Ей не было все равно.

Из кухни появляется мама. В слезах.

Пока отец ее обнимает и утешает, я прохожу вперед. Марк стоит у раковины, вцепившись в столешницу. Спина напряжена, голова опущена.

В кухне тихо.

Подхожу ближе, нарочно шаркая тапками. Хлопаю между лопаток.

— Прорвемся, бро? — звучит вопросительно, хотя я мечтал, что это будет утверждением.

Звезда любой университетской тусы сейчас смотрит на меня таким тусклым и безнадежным взглядом, что я хочу умереть в моменте. Здесь. Сейчас.

А потом мы слышим шаги. И оба резко приходим в себя.

Кривые зеркальные ухмылки, тоску загнать глубоко внутрь, встряхнуться, хлопнуть друг друга по плечам и синхронно повернуться к двери.

— Я все же надеюсь на ужин в спокойной семейной и дружественной атмосфере, — говорит женщина, что подарила настоящую и счастливую жизнь мне и никогда не даст ничего сверх материнской привязанности моему лучшему другу, названому брату и просто отличному парню.

Вот так, бл*, вышло.

Жизнь несправедлива.

Ненавижу.

И насколько я ее ненавижу, эту гребаную жизнь, я понимаю после процеженного Марком сквозь стиснутые зубы за чаем:

— Я чего приперся-то на ночь глядя? Возил сегодня мать в роддом, там же звезда брательника моего лежит, кесарево ждет. А мне навстречу, не поверите, Бенедикт. У Лады Юрьевны угроза, положили на сохранение. Всеволод Бенедиктович лыбится, как идиот, счастлив до усрачки, видимо. Наследника ждет, скотина.

Это взрыв. Маленький такой. Точечный. Но точно в сердце.

— Пойдем-ка мы, прошвырнемся. Проветримся, да новую реальность примерим, да, Марк? — на это у меня еще хватает сдержанности.

А дальше мы с братишкой молча чешем в наш старый круглосуточный зал и до часу ночи хреначим по груше и топчем ринг.

Уже сидя в раздевалке, утирая кровь из рассеченной брови и капли с волос после душа, я понимаю, что так больше не тяну.

В груди печет, в ушах пульс бухает, горло горит. На хрен все мечты и планы. Я сейчас для себя только один выход вижу:

— Бро, я поеду «в поле» поработать. На год или три. Ты как?

Кто удивлен, когда мой лучший друг, стерев с лица воду, хмыкает:

— Завтра встречаемся на точке в десять.

Конец второй части

Мои замечательные!

Благодарю за поддержку!

Завершилось непростое лето после окончания магистратуры Русланом и Марком.

Хочу спросить — будем делать перерыв в продолжении для переваривания и страдания на пару дней? Или третью часть завтра начнем?

Люблю Вас, спасибо, что со мной!

Ваша ДШ

Часть третья: «Ночь в одиноком октябре»

'Медленно но верно

Ходит колесо…'

Г. У. Лонгфелло

Осень, через два года после

Глава 18

Руслан

О чем я думал, когда контракт подписывал? И батя в каждый мой отпуск взглядом спрашивает о том же. Но что сказать? Это было у меня, как всегда: порыв, эмоция.

Больно тогда мне было так, что я сделал, как когда-то мама — сбежал. Нет, не в теплое местечко, как мог бы. Мне кажется, мать с отцом до сих пор гневаются, что я на аспирантуру забил.

Но быть с ней в одном городе, когда она собирается родить долгожданного ребенка этому козлу, я не мог. Просто не мог.

Железная дисциплина, ежедневная тяжелая рутина, ограничение передвижения и контактов, постоянная смерть в руках — все это быстро привело восторженного идиота в чувство, вернуло в реальность и помогло прийти в себя.

Собраться. Выдохнуть.

Выделить главное, отметить важное. Выжить.

И выживать вот уже третий год.

Рад, что и бро тут слегка пришел в себя. Вот уж кому разлука пошла однозначно на пользу: хоть глаза и уши открылись да мозг заработал. Ну, после того как на полигоне прочистился.

Даже мы, второй состав, и то за прошедшее время контракта по цинку патронов сожгли. И ухо привыкло, и руки, да и просто там, в глубине, стало ясно — есть ради кого жить. Но они там, а я здесь. И пусть так и будет.

Опасность рядом. Но рядом со мной. Не с ними.

Не с теми, кто мне дорог сильнее, чем жизнь.

Отпуска наши раз в полгода на две недели — это прямо сказка: и тебе все рады, и ты еще не успел расклеиться на гражданке настолько, что хочешь пожаловаться или поплакать. Ну и переклинить тебя тоже не успевает.

Ешь, спишь, в горячем душе стоишь часами. Мама на диване вечера проводит, чтобы можно было уложить бритую голову ей на колени и мурчать, пока она тебя против шерсти гладит, за ухом чешет, колыбельные поет, про близких и свои дела рассказывает. Тихий рай. И все огненные волны, ночные штурмы, почетные караулы и прощальные залпы остались где-то там, за гранью, которую надежно удерживают вокруг тебя теплые мамины руки и спокойный голос. И горячие капли, что иногда падают тебе на щеку или в ухо.

В крайний отпуск приехал со странным чувством, что что-то изменилось. Что? Сам не понял. Пришлось к отцу идти — разбираться.

Видно, что батя слегка задолбался, потому как им Никитос все еще мощно дает прикурить, но уже не так жестко, как тогда, когда я свалил.

Родители — молодцы, справились. Да и Ник уже пообтесался. А я, выходит, умница, что отбыл по делам и не сильно отсвечивал у них в период притирки и адаптации.

Насколько трудно им пришлось, можно судить по тому, что мать снова ходит на еженедельную психотерапию и раз в три недели закрашивает седину, а отец, бывает, тупит в стену на кухне с чашкой чая или кофе. Реже — с бокалом красного или коньяка.

Этот неожиданный разговор с батей, как обычно, порядочно прочистил мозги, стряхнул шелуху страхов, мишуру приличий и выгреб из закоулков разума прочий мусор,