бабушка и робкий дедушка, это не миф. И не просто семейная легенда, хотя, возможно, и не без этого.
Такая вот бабушка, которая не считалась с дедушкой, которая сама принимала решение, выбрала меня в качестве своего любимчика. Выбрала и заявила об этом во всеуслышание. Были другие внуки, они жили рядом, общая веранда объединяла квартиру бабушки с дедушкой, с квартирой моего дяди, стоило только снять петельку и открыть дверь. Но чаще всего дверь оставалась запертой, так решила бабушка, петелька и означала «во всеуслышание», и никто не посмел бы оспорить её решение.
Почему она так решила, не знаю, могу только строить предположения. Скорее всего, она решила, что детей дяди не так воспитывали, они могли меня испортить, я же родился в образованной семье, мои родители имели высшее образование (по тем временам, совсем немало), меня ожидало другое будущее, и чем меньше мы будем общаться, тем лучше. Дедушка пытался её образумить, но она с его мнением не считалась, и он вынужден был подчиниться.
…только и остаётся, что снова повторить слова Гёте[98]: «суха теория, но вечно зелено древо жизни»[99]. Не нужно никакого феминизма, никакого гендера, не имеет значения какой век на дворе, чтобы конкретный мужчина, по доброй воле, подчинился конкретной женщине…
Так я стал барчуком и порой пользовался своей властью с садистским сладострастием, уверенного в своей непогрешимости и безнаказанности.
Семейная легенда сохранила память о том, как я лёг однажды прямо на пол у дверей комнаты, в которой некоторое время жила молодая семья младшего из бабушкиных сыновей, моего дяди. Переступать через меня было запретным, считалось, что это может нанести вред росту ребёнка, невестку мое лежание полностью парализовало, она пыталась апеллировать к бабушке, но та считала, что следует немножко потерпеть (?!), рано или поздно ребёнку надоест лежать и он сам встанет.
Возможно от бабушкиного «воспитания», во мне сохранилось упрямство и своенравие, но и в школе, и далее по жизни, меня преследовала неуверенность в собственных силах.
Возможно, и меня следует отнести к известной категории «мнимых мужчин», за упрямством и своенравием которых прячется их зависимость от женщины.
Возможно, поэтому так отпечатались в моей голове строчки «ночью хочется звон свой спрятать в мягкое, в женское», о которых чуть ранее вспомнил в связи с дедушкой.
Возможно, благодаря бабушкиному воспитанию я стал сильнее, увереннее в себе, но «мнимый мужчина» неожиданно спрятался в феминизме.
Возможно…
Можно ли при этом вывести прямую связь между моим будущим феминизмом и властным характером моей бабушки, которая сделала меня своим любимцем. Вряд ли, но всё-таки, всё-таки…
Конечно, это мой индивидуальный опыт. Но, по крайней мере, в легенде моей жизни, дорога к моему будущему феминизму начинается именно с бабушки.
Позже, много лет спустя, я не уставал повторять: в основании моей национальной идентичности лежит «бабушкина шаль» (nənəmin şalı). Это была метафора не только материального предмета, с цветовыми, обонятельными, тактильными ощущениями-воспоминаниями, но и метафора огромного многослойного, многоцветного мира, который, всякий раз, во мне разбуживался, когда я размышлял о своей национальной идентичности.
Конечно, память это не просто запомнившееся, запечатлевшееся. Странным образом память конструируется из того, что видел и слышал, что отобрал, а чем пренебрёг, что проросло, додумалось, домыслилось, а что забылось, истлело, что позже услышал от других, но стало представляться своим.
Всё то, что в результате постепенно складывается в твою собственную легенду.
Даже если ты Марсель Пруст[100], твои «поиски утраченного времени»[101] непосредственно, напрямую не связаны с тем навсегда утраченным временем, которое кануло в Ле́ту[102]. Просто, если ты Марсель Пруст, твоё воображение, твой способ воссоздания утраченного времени, свидетельствует о полноте сохранившихся впечатлений, которые предстали осязаемыми, зримыми, их можно трогать на ощупь, вдыхать их аромат, можно выстраивать цепочку причинно-следственных связей, потом их разрушать, чтобы строить новую цепочку, пока память окончательно не запечатлеется в тексте.
Поиски утраченного времени в пределе становятся философией утраченного времени. Не случайно романы Пруста перерастают в философский трактат о природе времени.
Почти по Фрейду, думаешь назад, живёшь вперёд, жизнь постепенно превращается (если превращается!) в легенду с одной стороны, в философию с другой. Конечно, не претендую на писательство, нет подобного воображения, нет подобного мастерства, чтобы запечатлеть воображаемое в соответствующий стиль, ограничусь признанием того, что бабушка действительно важная персона моей легенды.
Отец спохватился, когда меня следовало готовить к поступлению в школу. Ребёнок избалован, никого не слушает, к тому же не владеет русским языком
…бабушка знала только азербайджанский, а в те годы приоритетным считалось образование на русском языке…
Меня быстренько забрали от бабушки, началась другая жизнь, в которой своевольничать было непозволительно.
Переломить меня оказалось трудно, во многом отец со мной не справлялся, ведь он знал, что у меня есть тыл, есть дом, в который я могу при случае убежать (возвратиться). Вот, при случае, и своевольничал.
Со мной стали разговаривать только на русском, насильственно вытесняя азербайджанский язык (время того требовало).
Можно ли сказать, что когда я пошёл в русскую школу, когда моим главным языком стал русский язык, резко изменилась моя идентичность? Разумеется, нет. Вопрос в другом, не поколебалась ли моя азербайджанская идентичность с русским языком, составляющим отныне словесную основу моей картины мира.
Если не фарисействовать, не подыгрывать общественным стереотипам, то приходится признать, что с миром новых слов и новых смыслов в меня вошла советско-русская идентичность, вектор которой был направлен в сторону космополитизма, и эта идентичность не могла не размывать мою азербайджанскую идентичность. Бабушкина шаль не исчезла, просто отодвинулась в прошлое, затаилась в потаённых уголках сознания. Это своеобразное прошлое не было собственно временем, оно не имело временных переходов в настоящее. Приблизительно как детство, которое всегда позади, но всегда способно прорваться в настоящее и даже обесценить его.
При этом бабушкина шаль осталась таким прошлым, которое в любой момент могло прорваться в настоящее и опрокинуть его, опрокинуть мою русско-советскую идентичность. И прорывалась, и опрокидывала, почти синхронно с тем, как разрушалась советская ойкумена, но постепенно – менялось время, менялось моё сознание, улетучивались запахи, исчезала тактильная память – стала, если не приятным воспоминанием, то моей легендой.
Жена
32 года в браке, 18 лет после смерти жены.
…сейчас, 1 января 2016 года, когда редактирую этот текст, уже 20 лет…
Память сооружает памятник помимо моей воли. И не только этой главкой, всей книгой. Остаётся, по возможности, убрать шумы, даже понимая, что полностью убрать их невозможно.
…если скажу, что с тех пор не встречал
