женщины красивее, кто мне поверит. И я бы не поверил. Практически не осталось людей, которые её видели и знали и могли бы подтвердить мои слова. Только давний друг, уже такой же старый, думаю согласится со мной.
Как-то по просьбе сына друг написал о ней, напечатал в местном журнале с её акварельным портретом. Журнал храню, статью так и не прочёл.
Почему-то неловко.
Но решил включить в книгу, в качестве приложения…
Начало брака – сплошные мужские максимы. Следовательно, одни обязанности для женщины, жены. Меньше для себя. Максимы косны, живучи, они прорастают вглубь человека, подменяют его самого. Так было и со мной.
В какой момент началось прозрение?
В какой степени этому способствовала моя семейная жизнь?
В какой мере этому способствовала жена?
Трудно ответить.
В «поисках утраченного времени» наталкиваюсь на собственное открытие дзен-буддизма[103]. Что-то щёлкнуло во мне, перезагрузилось. Уменьшились комплексы, самокопание и самоедство
…настолько, насколько могли уменьшиться, до конца из себя не выскочишь, но с тех пор убеждаю всех, что дзен-буддизм самая великая терапия в истории человечества…
Настало некоторое внутреннее равновесие, которое (хочется верить) сохранил до сих пор.
Но многое не исчезло. Не исчезло до самых последних дней жизни жены.
Что можно выразить словами, когда то, что хочешь сказать, ускользает после первого же слова. Если мысль изречённая и не ложь[104], то и не правда, любые слова теряют свои очертания, становятся размытыми и расплывчатыми, словам не хватает пульсации жизни, не хватает оттенков, не хватает цвета, запаха, прикосновений, нюансов, оттенков цвета, запаха, прикосновений.
И, возможно, Марсель Пруст, изъятый у реального времени, погружённый в «остановившееся время», как никто другой, понял, или вспомнил, что если можно что-то объяснить, то только через описание микромгновений жизни. Вот и я более всего хочу вспоминать именно микромгновенья жизни, самые что ни есть обыденные, самые обыкновенные, потому что именно в них была заключена вся полнота моего семейного бытия.
…чтобы было яснее, в тех же, вновь и вновь повторяемых словах, «налить тебе чай?», «включи, пожалуйста, телевизор», «на улице холодно?», несть им числа…
И именно поэтому, мне кажутся не только наивными, но и бессмысленными, все рассуждения о потусторонней жизни. Что там может случиться, что можно рассказать друг другу, какой смысл рассказывать о том, что произошло после.
Что можно рассказать, что можно пережить вне микромгновений самой жизни.
Рассказать вне того, что происходит утром, вечером, в молодости, в старости, за завтраком, на кухне, за ужином, у телевизора, с детьми, без них.
Происходит, когда происходит, и когда, чаще всего, ничего не происходит…
Помните Венеру Сальвадора Дали[105] со вставными, деревянными ящиками. После Афродиты Праксителя[106], Венеры Сандро Боттичелли[107], такая Венера воспринимается как уродство. Нас коробит, мы возмущаемся, наше чувство красоты оскорблено.
Конечно, можно жить в неведении, сваливать всё на безжалостное время, идеализировать прошлое, но, в конце концов, как говорится в русской пословице, «что на зеркало пенять, коли рожа крива».
Куда денешься от вставных ящиков, куда денешься от «безличных людей», о которых говорилось выше.
Были ли у нас с женой «вставные ящики»?
Несомненно, они есть у всех, тем более, в такой стране, как Азербайджан. Если мы, люди, человеки, изначально не «tabula rasa», то не «tabula rasa» и наша семейная жизнь, даже если мужчина и женщина в первый раз создают семью.
Просто у одних стереотипы, догматы, и пр. «вставные ящики», превращают семейную жизнь в нечто предельно ритуализированное, пока – в некоторых случаях, когда надоедает терпеть и врать – семейная жизнь не взорвётся изнутри.
У других семей сохранившиеся человеческие отношения не позволяют «вставным ящикам» окончательно разъесть живое.
Вставными ящиками у нас с женой, оказались стереотипы сознания (у неё одни, у меня другие), постоянные материальные невзгоды, неизбывное бремя рутинности быта, постоянный прессинг окружения, моя собственная инфантильность, прежде всего в интимных вопросах, и бог знает, что ещё.
Но что-то живое в нас обоих смогло выстоять вопреки вставным ящикам. Хватило ума, а больше чувства, чтобы не ломать друг друга. Не дать нашим вставным ящикам столкнуться друг с другом, не дать им разрастаться в наших душах всё шире и шире, всё глубже и глубже.
Хотя, «вставные ящики» до конца не исчезли и не могли бы исчезнуть.
Давным-давно, ещё в прошлом веке, на одной из конференций в Баку, разговорился с И. С. Коном[108], на любимую им тему сексуального воспитания. Тогда подрастала дочь, и мы с женой, неожиданно признались друг другу, что не знаем, как быть с сексуальным воспитанием дочери.
Рассказал «про это»[109] Игорю Семёновичу. Он улыбнулся и сказал, что наше признание, хорошая стратегия поведения. «Знание своего незнания» (почти по Сократу[110]), гарантия того, что мы не наломаем дров и окажемся тактичными в столь деликатной сфере. Совсем не мало…
И во многом другом, чаще всего шли на ощупь, без лишних слов преодолевая собственное незнание. Порой меня порывало на длинные рассуждения, жена больше молчала, и мне до сих пор неведомо как отзывались в ней мои слова.
Думаю, что именно жена была бы самым благодарным читателей настоящей книги. Без слов, без обсуждений. Просто в молчании.
Нередко она называла меня теоретиком, иронизируя по поводу того, что я плохо понимаю то, что происходит рядом. Всё больше рассуждаю об отвлечённых материях.
Сейчас часто вспоминаю эти слова, понимаю её проницательность, хочу надеяться, что в этих словах не было упрёка, что-то другое… не знаю какое слово подобрать.
Постепенно мы нашли форму, отчасти комическую, наших взаимоотношений. Наподобие дружеского шаржа.
Она иронически-снисходительную, «что с него возьмёшь, теоретик и есть теоретик», «много работает, а что толку», «зарабатывать не научился», «достать ничего не может, связей практически никаких» (советское время?!), хорошо хоть к семье привязан.
Практически с первых дней я с лёгкостью переложил на её плечи все тяготы бытовой жизни, но ещё долго принимал позу «настоящего мужчины».
…те же вставные ящики, с давно выветрившимся понятием «мужской чести»…
Понимал, если я не «добытчик», то, следовательно, функции «добытчика» должен взвалить на свои плечи кто-то другой. Понимал, но ещё долго искал утешительные подпорки своей беспомощности. Но постепенно, не столько сбросил эту маску, просто маска эта скукожилась сама собой (надоело? стало стыдно?), сумел подсмеиваться над самим собой, иронически ссылался на то, что все мужчины региона, из которого я родом, такие вот несерьезные и легковесные[111]. Она принимала мои рассуждения всё с той же иронически-снисходительной
