кое-как отскабливаю себя от кресла и бреду в спальню. Простуды не боюсь – давным-давно, еще в юности, написал в дневнике: «Я никогда ничем не болею» – и с тех пор не чихнул ни разу. С моим даром-проклятием мне повезло, как никому в этом мире: я мог написать что угодно. Деньги, здоровье, может быть, даже жизнь, не знаю, не проверял. Оба раза, когда имело смысл проверить, я проворонил – был слишком мал, ну а потом… Не осталось уже никого.
Иногда, в моменты, когда одиночество подступает так близко, что кажется, будто стены сжимаются, а воздух в доме совсем иссякает, в голове бьется только: «Пиши! Напиши, и они будут живы!»
Я держусь. Может, только пока. Держусь изо всех сил, сжимая пальцы в кулаки, чтобы сами собой не схватили карандаш и не стали писать. Потому что я не бог и не имею морального права распоряжаться жизнью и смертью.
По крайней мере я так всегда считал.
Но порой дом на улице Семи Кленов становится слишком большим для меня одного, и руки так и зудят…
Мы жили там вчетвером: мама, папа, Ленни и я – в двухэтажном деревянном доме с верандой, когда-то выкрашенной розовой краской. Краска давно выгорела и облупилась, и сквозь нее проступали серые стены дома. Один из семи старых кленов рос у нас во дворе, и мы с сестрой часто лазали в его корявых ветвях.
В день, когда Ленни ушла писать Великий Диктант, листья клена горели красными всполохами, а половина уже облетела и землю до самой дороги устилал ярко-алый ковер.
Так она мне и запомнилась: маленькая фигурка на кроваво-красной земле.
Великий Диктант сам по себе очень прост. Специально – чтобы вычленить Пишущих среди общей массы не представляло никакой сложности. Детей рассаживали по одному, и Ментор громким голосом монотонно зачитывал слова. Немного, всего пару десятков, но их было достаточно, чтобы творец себя проявил. Материализация надиктованного предмета, его зримый образ, даже простое колебание воздуха – все эти признаки говорили, что перед вами Пишущий.
Для Ленни, способной овеществить увиденную в лавке игрушку, пройти этот тест не составило никакого труда. Их увели в тот же вечер: ее и еще двух детей, гордых донельзя своими грядущими достижениями. Городок потом лихорадило не меньше недели: салюты, торжества и массовые гулянья не утихали ни днем ни ночью. Видано ли: целых три творца на один маленький город. Горожане ликовали: уж, дескать, теперь-то мы заживем!
Заживем…
В нашей семье был траур. Мама, которая, казалось бы, уже должна была привыкнуть к мысли о грядущей потере ребенка, на деле смириться с этим так и не смогла. Она слегла, какое-то время лежала, почти не двигаясь, так что мы с папой боялись, что она вовсе не встанет. Но встала, хотя никогда уже не была прежней. Потерянно сидела на крыльце и смотрела вдаль, будто надеясь, что на дороге вот-вот появится ее дочь. С работы она ушла, но семьям Пишущих предоставлялись всевозможные льготы, так что мы не только не бедствовали, но даже стали жить лучше. Если под этим «лучше», конечно, можно считать потерю сестры и полуживую статую вместо матери.
Резкий свисток вырывает меня из очередного витка воспоминаний. Я наливаю чай, грею руки о керамические стенки чашки и думаю.
О маме, которая тихо умерла спустя пять лет после того, как ушла Ленни, так и не узнав, что я не прошел тест. Об отце, пережившем ее всего на два года. О всех тех, кто после приходил в мою жизнь и уходил из нее, практически не задерживаясь. О ненавистном проклятии, которое лишило меня всех, кто был мне так дорог. И – в очередной раз – о том, как могло бы быть по-другому, если бы только…
Мой дар развивался стремительно. К пяти я уже мог написать что угодно. Даже правильнее было бы сказать: кого. Зная отношение мамы, я старался скрывать свой талант, но как ни крути, а я был всего лишь маленьким ребенком, так что скоро моя тайна стала очевидной для всех. Однажды, вернувшись с работы пораньше, отец застал меня во дворе играющим с лопоухим щенком и сразу все понял. Я носился с псом наперегонки, ничего не замечая вокруг, а когда наконец заметил, застыл, втянув голову в плечи. Но отец только спросил:
– Давно?
Я молча кивнул, не поднимая глаз, будто сделал что-то постыдное. Он еще чуть-чуть постоял, потом бросил:
– Матери пока не говори.
И вошел в дом.
Потом, уже вечером, он позвал меня к себе в кабинет и сказал:
– Ты написал ту собаку?
– Да, – виновато признался я.
Он смотрел непроницаемым взглядом, будто не понимая, почему все так вышло. Каким образом у двоих совершенно обычных людей родились два Пишущих сразу? Покачал головой, присел на корточки и посмотрел мне прямо в глаза.
– Поклянись мне, – сказал твердо, – что бы ни случилось, как бы ни обошлась с нами жизнь, ты никогда не будешь писать людей. Поклянись.
Конечно же, я поклялся. И до сих пор держал обещание.
После, уже повзрослев, я узнал, что писать живых существ очень сложно. Что редкий Пишущий на такое способен. Мне это давалось так же легко, как щелчок пальцев.
Передо мной на столе большая коричневая тетрадь. Я купил ее в лавке у Йорни, того самого, у которого когда-то давно мы с Ленни увидели маленькую пожарную машинку. Она, овеществленная сестрой, давно уже исчезла, испарилась как дым. Мои творения не такие иллюзорные. Все, что я написал, служит мне долгие годы и наверняка останется после того, как я умру.
Я смотрю на коричневую тетрадь и понимаю – чтобы открыть ее, нужно немало сил. Хватит ли мне их? Не растрачу ли я себя попусту?
Говорю вслух:
– А какая разница?
Удовлетворенно соглашаюсь с собой: никакой.
Считалось, что Диктант обмануть нельзя. Дескать, он специально составлен таким образом, что, обладай ребенок хоть малейшим даром, тот обязательно проявится.
Все ерунда. Я обманул его без особых усилий. Моя мама к тому времени была уже совсем плоха, и я не хотел бросать их с отцом одних, поэтому нужно было лишь не показывать на тесте своих способностей. Я и не показал. И было-то это проще простого: писать одно, а думать о другом. Сначала я сомневался: неужто Менторы, десятилетиями проводившие этот Диктант, не понимают такой элементарной истины: Пишущий творит не рукой, а воображением. Но, как это ни удивительно, не понимали, и я с треском провалил этот тест. Спеша домой, предвкушал, как обрадуется отец и, может, теперь позволит мне вылечить маму… Радовался, не зная, что уже опоздал.
Потом, через годы, жалел, что не ушел в тот день, ведь была надежда встретить
