Книга Земной крест - Ким Балков

птаха казалась достойной удивления, а многое другое, все, что западало в память, еще не зашибленное грозным гулом Байкала, ближе к осени своенравного и крутого. Виделось рыбакам необычное в тихом и мягком, склоняющем к благости, тусклом свете в окошке, думалось, взыскует к людям, чтоб не касалось сердец их неправедное и холодное, на потраву душевной стойкости. Вдруг да и проталкивалось в сердце нечаянное, доброе ко всякой твари, слово Дедыша. То слово вселяло в людей уверенность: не всегда властвовать худу, дай срок, и откроется радость, несходная с жизнью, но и не чуждая ей, при желании и в этой радости можно отыскать себя и сказать в упоении:

— Господи, долго же я ждал ее!..

Нередко Дедыш говорил:

— А случилось так… Дьявол, поднявшись из темных глубин, вкусил нечаянно земного блага, и с той поры стал жаден до слабой плоти. И по сию пору ест ее, окаянный, землю родимую ест. Но должен же наступить предел дьяволову ненасытью! Должен!..

У Дедыша горели глаза, он выходил из дому и пристально смотрел в сторону моря и, кажется, что-то видел там, во всяком случае, те, кто наблюдал за ним в эти минуты, чувствовал, что он отыскал что-то в неближней сутеми, а отыскав, ведет с кем-то тайный, ему лишь ведомый разговор. И тогда они и вовсе наполнялись смущением, которое и без того жило в душах, сделавшись принадлежностью каждого, кто рожден на берегу священного моря. Дедыш и сам ощущал на сердце что-то как бы не от мира сего, некий дар от Бога ли, от моря ли сибирского, древнего. И был тот дар по первости в растерянность себе, но потом он пообвыкся с ним, вдруг да и говорил провидяще такое, что сроду не падет на язык смертному. Так, однажды Дедыш предсказал непогибель потерявшимся в непогодье. Обратив свой взор, загоревшийся дивным огнем, к морю, он увидел там невернувшихся в побитой волной лодчонке, без малого веселка, не управляемой, но все еще держащейся на плаву, и, повернувшись к бабам непривычно светящимся ликом, не торжествующе и не земно, а словно бы даже со стеснением и робостью сказал:

— Не убивайтесь. Вернутся родимые. Ждите…

Да, Дедыш вначале стеснялся своего знания, которое не от мира сего, а от другого, потом привык и уж не робел, а поступал согласно со знанием глубинности мира, что отодвинута и зачастую не принимаема жизнью. Но, может, и не жизнью, а привычным пониманием сути явлений, которое есть край, и мы не умеем перешагнуть чрез него, боясь стать по ту сторону?.. Этот страх в нас нынче естественен, почти нерушим. Но интересно, сумей мы поломать его, что случилось бы тогда, не сдвинулось бы в нас что-то, иль мы уже были бы другие, преступившие чрез черту и отдалившиеся от людского племени?.. Ах, если бы знать и про это!.. Но нет, что-то есть в наших душах, оттеснившее нас от матери-природы за долгие годы сосуществования с нею, причем, зачастую жестокого по отношению к слабой и мудрой. Но не для нас мудрой, для племени, которому быть (Господи, верую и кричу в исступлении: быть!..) и которому есть что дать ей, добра и приятствия ждущей. Эти слова о природе, об ее нетленности и неудивляемости при виде нас, оторвавшихся от сущего так сильно, что уж и сами едва ли приемлем себя за живое и трепетное, скорее, за что-то механическое, такому же володетелю и подвластное.

К Дедышу часто приходил огромный, сутуловатый надзиратель с коричневыми красными глазками на крупном мясистом лице, кликали его Амбалом, другого имени его на деревне никто не знал, да и сам он, кажется на помнил, правда, его еще называли отцом, это когда рядом с ним оказывалась девчушка лет восемнадцати, светлоглазая, с длинными каштановыми волосами. Она временами заплетала косу, и тогда личико ее с ямочками на розовых щеках было не так мягко и округло. Бог весть что привлекало Амбала в Дедыше, тот был совершенно не похож на него, многогрешного. А может, то и привлекало, что в Дедыше он не замечал робости, наблюдаемой в каждом, увидевшим его даже издали. Нет, Амбал, конечно, понимал, что люди боятся не его, хотя, наверное, при встрече в лесу один на один с ним, большим, обросшим густым волосом, с крупными красными руками, и заробеть не грех, а того, чему он исправно, едва ли не с малолетства служил, и теперь не знал, что стал бы делать, если бы вдруг позакрывали все лагеря. Он, пожалуй, потерял бы интерес к жизни и превратился бы в обыкновенного бомжа, никому в мире не нужного.

Он был на хорошем счету у начальства, которое выделяло его за исправность и упорство в работе. Он думал, что от веку так замыслено, когда на одной стороне те, кого надо охранять и от кого нужно требовать подчинения чужой воле, а на другой все те, кто равен ему, у кого в руках власть, может, и малая, однако ж при случае ее хватало, чтобы сурово наказать тех, кто не в ладу с законом, а самому испытать удовлетворение: вот, дескать, и я чего-то стою, захочу и так зверну гайки — исплачутся варнаки!..

Правду сказать, немало было людей, исправлявших ту же должность, что и Амбал, кто любил изгаляться над подневольными просто так, ради собственного удовольствия…  Но Амбалу эти игры не больно-то нравились, хотя иной раз и он куражился, правда, это все по молодости, с годами куража стало меньше и, если бывал суров с заключенными, то чаще не от куража и не от душевной потребности, а от необходимости — начальство требовало строгости, попробуй-ка не прояви ее!..

Но началась кутерьма в России, поползли слухи, что тюремные заведения закрывают, а надзирателей на улицу… Гуляй — не хочу!.. Многие из варначных сидельцев разбежались в те поры, перед этим крепко помяв служителей законопорядка. Перепало и Амбалу. Ничего, вытерпел, злее стал… Только что проку от злости? Оказавшись не у дел, заскучал. Но всему приходит конец. Отыграла, отпылила, откровавилась новая революция, устроенная чиновным людом себе на потребу, и Амбал, мало что понимая в происходящем, все же уяснил для себя, что надобен он и нынче со своей хваткой. Умением держать людей в страхе. И, не мешкая, он отыскал главного по тюремным делам начальника, рассказал ему о себе, ничего не утаивая, точно бы наперед знал, что не стоит бояться, он и раньше исполнял свою работу не по злобе к кому бы то ни было, а