будет, но сердце мое он ревниво вырвал и оставил при себе. И жить мне с дырой в груди.
И я не знаю, чем я ее заткну.
Любовниками? Работой? Социальными сетями? Или утоплю себя в бутылке, чтобы забыться?
Я стою у края пропасти, и ради дочери я должна найти в себе силы отступить от края.
Вздыхаю и тянусь к разбросанным учебникам на полу. Собираю их в стопку, ровняю по корешкам и вновь сижу, оцепенев в полумраке тоскливой статуей.
Минуты растягиваются в часы, и когда я в полудреме готова лечь на ковер, я выхватываю из тишины тихие шаги, которые замирают у двери.
Живой.
Поднимаюсь и выхожу из комнаты к Матвею, а затем в страхе прижимаю ладонь к губам, чтобы не закричать. Его рубашка вся в кровавых разводах. В свете блеклых бра на стене он походит на бледного маньяка, который сейчас мне шею свернет.
— Спокойно, — он разворачивается и шагает к нашей, — я никого не убил. Разбил машину и сбил собаку.
— Собаку? — шепчу я.
— Да, — расстегивает рубашку. — Белую такую. Пушистую. Выскочила и… Заберу ее, если хозяев не найду…
Я ничего не понимаю, и мне остается только следовать за Матвеем бледной тенью.
— Я соберу вещи, приму душ и уеду, — заходит в спальню, скидывая рубашку, которую я машинально подхватываю.
В нос ударяет запах мочи, крови, пота и псины. Аж глаза режет.
— Я так устал, Ади, — он разминает плечи и вскидывает лицо к потолку. — Смертельно устал. От всего. И это не попытка оправдаться.
— А звучит именно так…
— Даже если это было так, то это не имеет никакого значения, — оглядывается.
— А что имеет?
— Не тирань меня, — цедит сквозь зубы, за долю секунды переменившись в лице. Медленно выдыхает. — Не сейчас, Ада.
— Ты ведь даже стыда не чувствуешь.
— Нет, не чувствую, — не спускает с моего лица какого-то дикого взгляда. — А какой в нем сейчас смысл, Ада? Это что-то изменит?
— Нет.
— Я чувствую лишь злость. Одну лишь злость. И ничего кроме нее у меня сейчас нет. Ничего. Я был счастлив с тобой, а теперь этого не будет. Ни при каких обстоятельствах.
— Чего тебе не хватало?
— Мне всего хватало.
— Тогда я… ничего не понимаю, Матвей, — тихо и истерично посмеиваюсь.
— Ия просто пришла и всё.
Он сжимает кулаки и медленно выдыхает, скрипнув зубами, будто ему очень больно.
— И все?
— Да. Мне нечего объяснять, Ади, — потирает лоб, а затем снимает с пальца кольцо.
У меня, кажется, сердце останавливается в этот момент, и перед глазами комната расплывается.
— Я любил тебя, — откладывает кольцо на комод к шкатулке с украшениями.
— И я тебя, — мертвым голосом отвечаю я.
Он вновь оглядывается. Он не попросит прощения, потому что сам знает, что происходящему между нами нет оправдания, и лишние слова, если они не изменят прошлого, бессмысленны.
— У нас все будет хорошо, — шепчу я, а в глотке будто застрял булыжник. — Иначе, но хорошо.
Я стягиваю обручалку и кладу его рядом с кольцом Матвея.
— Первый шаг мы сделали.
Глава 15. Ты — слабак!
Я выхожу из комнаты. Приваливаюсь к стене и прижимаю руку к груди. А в ней уже не дыра, а бездонная брешь, и она меня засасывает.
Мы сделали первый шаг. Самый важный и самый сложный.
Сняли кольца.
Пусть не на бумаге, но в душе мы друг другу не муж и жена. Мы подвели черту и перешагнули ее. И сделали это вместе, глядя друг другу в глаза.
Я мечтала о совместной старости, а сейчас моя милая фантазия о старичке в саду у кустов с помидорами и чашке с горячим чаем, за которой тянутся морщинистые и любимые руки, разбита на мелкие и острые осколки.
— Па вернулся? — в коридор выглядывает бледная Лиля. — Живой?
Не дожидается моего ответа и кидается в нашу с Матвеем спальню.
— Пап!
— Привет.
— Вещи собираешь? — глухо спрашивает Лиля, и я закусываю кончик языка, чтобы отрезвить себя болью. — И куда…
— В одну из корпоративных квартир, — глухо отвечает Матвей. — И поближе к офису будет… Хотя я возьму отпуск на пару недель. Толку от меня сейчас никакого. Лиля… Я пойму, если ты… Не захочешь меня видеть…
— Пап, — Лиля всхлипывает.
— Но я буду настаивать на совместной опеке, искать с тобой встреч, и участвовать в твоей жизни. Да, ничего не будет, как прежде, но я останусь твоим отцом, а ты моей дочерью. Никто из нас сейчас не понимает, как мы будем жить дальше, и нам всем…
— Она тебя приворожила.
Я уже сама готова поверить в любую глупость, если это хоть немного стянуло во мне черную рану.
— Прекрати, — голос Матвея становится тверже. — Ты умная девочка…
— У нее была твоя фотография!
— Лиля, — Матвей понижает голос до гневных ноток, — я не буду поддерживать этот глупый и нелепый разговор.
— А я своего мнения не поменяю, — упрямо говорит Лиля. — Ты не такой.
— Да у меня снесло крышу, Лиля! Но не из-за приворотов! И меня до сих пор несет! Я устал!
— Не ори на меня!
— А ты включи мозги, Лиля, — хрипло отвечает Матвей. — Или ты еще в Деда Мороза веришь?
— Может и верю!
— И что же ты кроссовки новые у меня просишь, — Матвей неожиданно смеется, — а не у Деда Мороза или, не знаю, у какого-нибудь лепрекона? Или, может, тебе пошептать и подуть на свечку? М?
— Да не нужны мне твои кроссовки!
— Да не о них речь! Тебе тринадцать лет! Вот и веди себя на тринадцать лет! Да, наш брак с твоей мамой развалился! Каждый день подобное происходит, и никто не умер! И ты не умрешь!
