и так блестящи глаза.
— Этому индейцу была нужна помощь. Почему же я, по-твоему, не должен был ему помогать? — удивился Лэндлесс.
— Потому что праведный муж написал: "Прокляты язычники, что обитают в сей земле".
Лэндлесс улыбнулся.
— Стало быть, находящемуся в крайности индейцу ты бы не помог. А что, если бы это был негр?
— Прокляты и негры! Ибо сказано в Писании:
И вы, Ефиопляне, будете избиты мечом Моим[27].
— А квакер?
— Прокляты и квакеры! Ибо они есть глупые голуби без сердца[28].
Лэндлесс рассмеялся.
— Ты проклял всех угнетенных нашей страны. Полагаю, свои благословения ты приберег для властей предержащих.
— Для властей предержащих? Да обрушатся на них казни египетские и да выльются на них семь чаш гнева Божия, о коих говорит Апокалипсис!
Будь прокляты они все, от молодого Карла Стюарта до этого тирана, прелатиста[29] и сына погибели Уильяма Беркли! Да станут ругательными имена этих выродков! Государи их суть львы рыкающие, судьи их суть волки хищные, а священники их оскверняют храмы. Да истребится плоть их, пока они стоят на ногах своих, да истребятся очи в глазницах их, да истребятся языки в их ртах, и да будет среди них плач и скрежет зубовный.
— Ты магглтонианин?
— Истинно так! Последователь праведного Людовика Магглтона и еще более праведного Джона Рива, у коего Людовик был всего лишь устами, подобно тому, как Аарон был устами Моисея. Они и есть два свидетеля Апокалипсиса, они суть "две маслины и два светильника, стоящие пред Богом земли". Это им и их последователям дано Господом проклинать и не щадить и пророчествовать против народов, и колен, и языков, и племен, на коих наложено начертание зверя. А посему я, Уингрейс Порринджер, свидетельствую против людей сей земли: против прелатистов и папистов, пресвитериан и индепендентов, баптистов, квакеров и язычников; против государей, губернаторов и сильных мира сего; против тех, кто именует себя плантаторами и попирает Божий виноградник; против их сынов и их дочерей, кои "надменны и ходят, подняв шею и обольщая взорами, и выступают величавою поступью и гремят цепочками на ногах"[30]. Будь они все прокляты! Воистину они будут, как Содом и Гоморра, достоянием крапивы, соляною рытвиною, пустынею навеки![31]
— Похоже, твои проклятия не возымели действия, приятель, — сказал Лэндлесс. — Как говорится, проклятия имеют свойство обрушиваться на голову того, кто их изрыгает. Сдается мне, что твои вернулись к тебе в виде раскаленного железного тавра.
Мужчина поднес к лицу ладонь, похожую на кисть скелета, и погладил красную букву.
— Это клеймо, — сухо молвил он, — мне поставили, когда я сбежал во второй раз. После первого меня просто высекли. После третьего меня обрили налысо и надели вот эти кандалы. — Он поднял ногу и показал на железное кольцо на лодыжке. — А после четвертого прибили мои уши к позорному столбу — оттого на них и образовались эти прелестные шрамы.
Лэндлесс невесело рассмеялся.
— А что было после твоей пятой попытки?
Мужчина искоса посмотрел на него.
— Пятой попытки я не делал, — тихо ответил он.
Несколько минут они работали молча, затем мастер Уингрейс Порринджер сказал:
— Меня отправили на плантации, ибо я вопреки Акту о единоверии (да будут прокляты и он, и те, кто его сочинил) посетил молитвенное собрание гонимой и павшей духом горстки прихожан, только и оставшейся от народа Божьего. А в чем провинился ты, друг, ведь ты, я полагаю, явился сюда не по своей воле, раз уж ты не деревенщина и не дурак?
— Я попал сюда из Ньюгейта, — отвечал Годфри, немного помолчав. — Я каторжник.
Рука скелетообразного мужчины, отрывающая пасынок, застыла, он медленно поднял взгляд на фигуру своего собрата по несчастью, всмотрелся в его лицо, затем так же медленно отвел глаза, покачав головой.
— Хм! — произнес он. — Похоже, с моего времени ньюгейтское общество изменилось в лучшую сторону.
Они трудились, ничего не говоря, пока не дошли почти до самого конца сдвоенного ряда табачных растений, после чего магглтонианин сказал:
— Полагаю, ты слишком молод, чтобы тебе доводилось участвовать в войнах?
— Я сражался в битве при Вустере[32].
— На чьей стороне?
— На стороне Республики.
— Так я и думал. Хм! Все вы, парламент и пресвитериане, пуритане и индепенденты, Хэмпден и Вейн и Кромвель исполнены горькой желчи в узах неправды[33]и очень далеки от чистого света, путями коего ходят последователи праведного Людовика. В конце концов два свидетеля Апокалипсиса покажут и на тебя. Но жить детям света было легче под властью пуритан, чем под властью любострастного дома Иеровоама[34], который притесняет Англию за ее грехи. Но у Господа состязание с ними. Придет восточный ветер, поднимется ветер Господень из пустыни![35] Будут убраны они с мест своих. Будут лизать прах, как змея, как черви земные, выползут они из укреплений своих[36] и будут сокрушены. Разве ты думаешь не так же, как я, друг? — спросил он, вдруг повернувшись к Лэндлессу.
— Я думаю, — отвечал тот, — что если кто-то подслушает твои речи, то ты заработаешь рану поглубже тех, которые имеются на твоем теле сейчас.
— Но кто может услышать меня? Табак, Господь Бог в небесах и ты. Неразумные растения будут помалкивать, Господь не предаст своего раба, а что до тебя, друг… — Он испытующе посмотрел на Лэндлесса. — Хотя ты и явился из такого места, сдается мне, что ты не из тех, кто навлекает неприятности на человека за то, что ему хватает дерзости говорить вещи, о коих ты смеешь лишь помышлять.
Лэндлесс ответил своему собеседнику таким же пристальным взглядом.
— Да, — тихо молвил он. — Тебе незачем меня бояться.
— Я вообще никого не боюсь, — последовал гордый ответ.
Уингрейс Порринджер наклонил свое длинное тело над пышным табачным растением и почти коснулся губами уха своего молодого собрата.
— Ты попытаешься бежать? — прошептал он.
Губы Лэндлесса тронула улыбка.
— Скорее всего, — сухо ответил он. После чего поглядел на длинные ряды растений с широкими зелеными листьями, на работающих мужчин, как черных, так и белых, лучшие из коих были всего лишь тупой деревенщиной, а худшие — отъявленными негодяями; перевел взгляд на их виднеющиеся вдалеке лачуги, затем на красивый белый господский дом, возвышающийся среди цветников и садов, и словно во сне со стороны увидел себя самого — человека, молодого годами, но старого из-за пережитых скорбей, униженного, отверженного, одинокого, лишенного друзей, видящего впереди лишь череду томительных лет, полных ежедневного, мертвящего душу тяжкого труда, общения с подонками и постыдного подчинения бичу. Бежать! Это слово так долго и неотступно
