ТРЕХМИЛЬНОМ ПОЛЕ
В дальнем углу трехмильного поля Лэндлесс переходил от одного растения табака к другому, склоняясь к каждому, терпеливо удаляя со стеблей маленькие зеленые боковые отростки, или "пасынки".
Спина и всё тело болели от непривычной работы в согбенной позе, голову нещадно жгло свирепое солнце, в висках бухала кровь, язык прилип к нёбу, а между тем до полуденного перерыва еще оставалось два часа. Он выпрямился, устало вздохнув, и затуманенными глазами обвел безбрежную зеленую равнину, словно идущую непрестанными волнами. Даже самому здоровому и крепкому работнику требовалось несколько месяцев на то, чтобы вполне приноровиться к виргинскому климату, а Лэндлесс все еще был слаб после лишений и заключения сначала в тюрьме, а затем в зловонном трюме.
Он перевел свои утомленные глаза с золотистозеленых полей на тенистый лес. До леса было всего несколько ярдов, он начинался за узким ручьем и идущей зигзагами редкой изгородью из посеревших жердей, увитой вьюнками. Счастье в эту минуту виделось Лэндлессу в том, чтобы погрузиться в этот прохладный душистый сумрак, уложить усталое тело на ковер из сосновой хвои и навсегда отгородиться от солнца.
Внезапно он ощутил на себе чей-то взгляд и, оторвавшись от созерцания опушки, встретился глазами с индейцем, сидящим перед изгородью на упавшем стволе.
То был мужчина гигантского роста, одетый в грубые холщовые бриджи, с пестрым платком, повязанным вокруг головы. На его лице с резкими чертами застыло обычное для индейца выражение угрюмой невозмутимости, и он сидел, развалясь, неподвижный, словно бронзовое изваяние, и уставясь на Лэндлесса большими непроницаемыми глазами.
Лэндлесс, ответивший индейцу таким же пристальным взглядом, заметил кое-что еще. Буйные заросли сорняков, окружающие упавший ствол, едва заметно колыхнулись, и из них подобно быстрому удару рапиры, высунулась длинная пятнистая змея, коснулась плеча индейца и, на миг повиснув на нем, упала на землю.
Дикарь стремительно и гибко наклонился, одной рукой прижал ядовитую тварь к земле, и принялся колотить ее толстой палкой. Змея погибла после первого же удара, однако индеец продолжал молотить ее, пока она не превратилась в отбивную. Затем с безмятежным лицом снова уселся на упавший ствол.
Лэндлесс перескочил через ручей и подбежал к индейцу.
— Она укусила тебя! Я могу тебе помочь?
Индеец покачал головой и, другой рукой потянув укушенное плечо вперед, попытался достать место укуса губами, но, обнаружив, что это невозможно, отказался от своих попыток и застыл, продолжая молчать и всем своим видом выказывая полное безразличие.
— Это же убьет тебя! — вскричал Лэндлесс. — Знаешь ли ты какое-то средство от укуса этой змеи?
Индеец фыркнул.
— Змеиный корень растет в глубине леса, далеко. К тому же ирокез не умирает от такого пустяка, как это бывает с бледнолицыми или собаками-алгонкинами.
— Зачем ты пытался достать место укуса ртом?
— Чтобы высосать яд.
— Это поможет?
Индеец кивнул. Лэндлесс опустился на колени и посмотрел на укушенное плечо.
— Скажи мне, правильно ли я делаю это, — сказал он и припал губами к опухшему и почерневшему месту укуса.
Индеец удивленно крякнул, на миг обнажив белоснежные зубы в улыбке, и сидел молча, меж тем как Лэндлесс высасывал из раны яд и выплевывал его на землю, покуда смуглая кожа на плече индейца не сморщилась, как на руках у прачки.
— Хорошо! — молвил индеец и показал на ручей. Лэндлесс подошел к нему, сполоснул рот и, набрав воду в шапку, омыл ею плечо своего нового знакомца и перевязал его платком, снятым с его головы.
Индеец издал гортанный звук, и Лэндлесс поднял взгляд. В тот же миг его плечи ожег бич надсмотрщика, он вскочил на ноги, жилы на его лбу вздулись, тело напряглось от бессильного гнева. Привлекши его внимание, надсмотрщик, снова заткнул бич за пояс.
— Коли ты не хочешь, чтобы мой бич покусал тебя так же больно, как змея, — жестко сказал он, — то занимайся табаком, а не праздношатающимися индейцами. Пасынкование этого ряда должно быть закончено до обеда, не то не видать тебе ни свинины, ни бобов. Что же до тебя, — он повернулся к индейцу, — то что ты делаешь на этой плантации? Где твой пропуск?
Индеец достал из-за пояса листок бумаги и протянул его надсмотрщику, который взглянул на него и, отдав обратно, недовольно сказал:
— На сей раз все в порядке, но тебе лучше поостеречься. Сдается мне, что майор Кэррингтон зря позволяет своим работникам разгуливать так свободно. Как бы то ни было, тебе нечего делать на этом поле. Убирайся вон!
Индеец встал и пошел прочь. Но, проходя мимо Лэндлесса, который со злостью срывал пасынки с табачного стебля, как бы случайно коснулся его своей жилистой рукой.
— Монакатока никогда не прощает врагов, — произнес он свистящим шепотом, слишком тихим, чтобы его мог услышать недремлющий надсмотрщик. — Монакатока никогда не забывает друзей. Когда-нибудь он отдаст тебе долг.
Медно-коричневое тело индейца скользнуло меж бурьяна и куп ольхи, словно более крупная версия той змеи, что на мгновение повисла на его плече. Надсмотрщик шел по полю, зорко поглядывая по сторонам. Он был добросовестный человек и честно отрабатывал каждый фунт своего жалованья.
Оставшись один, Лэндлесс продолжил упорно работать, ибо не желал потерять свой обед, хотя и знал, что тот окажется неаппетитным. К тому же по завету Екклезиаста, он всегда делал все, что был в силах сделать, и, хотя его тело устало, а на душе лежал камень, под его руками зеленые отростки осыпались на землю один за другим.
— Это был добрый поступок. Жаль, что ты совершил его не ради благого дела, а всего лишь ради спасения никчемного дикаря.
Тот, кто произнес эти слова и обрывал пасынки на соседнем ряду табачных растений, догнал Лэндлесса, подойдя к нему сзади, и теперь заставлял свои проворные пальцы двигаться медленнее, дабы не перегонять нового и менее умелого работника.
Подняв голову, Лэндлесс увидел перед собой человека поистине устрашающего вида. Тощий, как скелет, необычайно высокий, он имел голову, полностью лишенную волос. Кожа его головы, лба и щек имела тусклый оттенок, похожий на цвет слоновой кости, как у восточных истуканов. На гладкой мертвой поверхности его правой щеки было выжжено клеймо — большая красная заглавная буква "R"[26], а в обоих ушах, крупных и оттопыренных, зияло по дыре, имеющей неровные края. Губы его были сурово сжаты, а маленькие глубоко посаженные глазки горели столь ярко, что казалось, будто они так же красны, как и буква, выжженная на его щеке. Наверное, ему было лет шестьдесят, хотя трудно было сказать, что именно позволяет определить его возраст, так гладка была его кожа
