в последние годы — «отдых отличный, снятие напряжения». Для этого и машину купил. На охоту и убивает все свое свободное время. Живой, крутолобый, с гладким, будто отполированным, черепом, с остатками темных курчавых волос на затылке, с острым крючковатым носом, на котором ловко держались массивные роговые очки, он напоминал Игнатию большого черного дятла, долбящего дерево, так часто Лазарь Семенович кивал головой при разговоре.
— Вот ты, Лазарь Семенович, человек грамотный, ученый, — начал запальчиво Игнатий, будто коньяк, которым он угостился, возымел действие. — Вот скажи мне: до каких это пор будет продолжаться?
— Что продолжаться? — не понял Лазарь Семенович.
— Ну, вот это самое, — показал Игнатий в окно.
— А-а, вон вы о чем... Будет продолжаться, пока не кончится, — игриво сказал Лазарь Семенович.
— Нет, я серьезно спрашиваю.
Лазарь Семенович покивал, поправил привычным движением указательного пальца очки на носу:
— Цивилизация, как сказал Лев Толстой, процесс необратимый...
— Да уж куда обратно-то, — согласился Игнатий. — Но ведь, наверно, надо и вперед смотреть.
— Разумеется, разумеется... Счет человечеству будет предъявлен. И возможно, очень скоро предъявлен.
Игнатий молчал, не совсем понимая собеседника.
— В мире сегодня вот что происходит, — четко выделяя каждое слово, заговорил Лазарь Семенович, — совершенствуемся не мы, не люди, а в первую очередь техника, машины, орудия производства. Они-то, машины, и могут в конце концов стать совершенно неуправляемыми, в силу нашего несовершенства перед ними. Вот какой красивый афоризм получился. — Глаза Лазаря Семеновича довольно блеснули за очками, он сделал выверенную паузу. — И каждой такой машине необходимо горючее, иными словами — нефть. Значит, должна быть и добыча, разработка ее. А раз существует поиск, добыча нефти, то обязательно будут и обратные негативные стороны этой человеческой деятельности. Это, если хотите, тоже закон природы... Ну кто, давайте рассудим, заинтересован, чтобы целые танкеры этого ценнейшего сырья оказывались в море? Никто, разумеется. Ни наше государство, ни капиталисты. Однако такое случается... Предусмотреть же все непредвиденные, аварийные случаи вообще невозможно, какие меры защиты ни применяй. Я, кстати, прошлой зимой, представляете, на что в лесу наткнулся? На черную-черную речку по белому-белому снегу! Страшнее зрелища я, признаться, в жизни не видел. Я после интересовался — около трехсот тонн выпустили. И знаете, по какой причине? Бульдозер нечаянно задел ножом нефтепровод. Дело под вечер было, сразу, конечно, не смогли дыру залатать. Только утром прилетела ремонтная бригада... Не мне вам говорить, где эти триста тонн весной оказались. Здесь, на Урале, каждая оброненная капля куда-нибудь скатится, то есть нанесет вред окружающей среде: лесу, земле, воде. Это ведь не пустыня Сахара. Впрочем, и в пустыне всякая добыча не так уж безвредна. Мы еще вообще точно не знаем, как отражаются на планете всякие разработки, все наши шахты, рудники и глубинные бурения... — Лазарь Семенович испытующе взглянул на Игнатия, словно спросил: понятен ли он, стоит ли дальше продолжать? — Повторяю, непредвиденных, непреднамеренных аварийных случаев может быть бесчисленное множество. Прискорбная, конечно, реальность...
— Что ж теперь, и сидеть сложа руки? — спросил Игнатий, замороченный и утомленный длинной речью Лазаря Семеновича.
— Ну, допустим, не сложа руки, но и к объективной неизбежности привыкнуть следует. Поменьше отчаиваться, переживать.
«Вот тебе раз! — ошарашенно думал Игнатий. — Так ведь на все наплевать можно, на все глаза закрыть. Не переживать, не отчаиваться. Кто-то, может, и не отчаивается, не переживает, кто не видел, не знает, какие здесь леса стояли, сколько в них дичи водилось, какие в них речки, чистые и рыбные, текли. Дело ли, добывать одно богатство и изводить под корень другое? Неужто бережливей нельзя? Неужто ничего дельного нельзя придумать?»
— Я вас вполне понимаю, — сказал Лазарь Семенович. — Как охотник охотника понимаю, поверьте. Вы совершенно правы по-своему. Для вас самое ценное прежде всего лес и все, что с ним непосредственно связано. Но человечеству нужна нефть. Не-ефть! Понимаете?.. Оно, человечество, никак уж не может без нее обходиться. Ему ее все больше и больше требуется. Техническую революцию не остановишь.
Лазарь Семенович доразлил коньяк:
— Ваше здоровье, Игнатий Терентьевич.
Выпил он и закусил с удовольствием.
— Ну, а теперь, обсудив, так сказать, насущные, мировые проблемы, пора и на боковую. Мне завтра рано вставать. Пойду по морозцу, по инею — глухариные наброды искать!.. Я, пожалуй, здесь лягу, — снял он с верхнего яруса кровати матрац, расстелил его в углу на лавке.
Ночью Игнатий не мог долго уснуть. Из головы все не выходил разговор с Лазарем Семеновичем. Мастак доказывать Лазарь Семенович, ох, мастак. Не дал Игнатию и рта раскрыть, все сам высказал. Для него это, видно, обыденное занятие. Настропалился в своем техникуме. И все вроде правильно говорит, как на тарелочке подносит. Говорит правильно, а вот согласия с ним почему-то нет. Нет — и что хошь делай.
Лазарь Семенович спал, наговорился и спал, сладко посапывая и насвистывая носом. Хорошо, покойно человеку, обсудившему мировые проблемы.
До вагончика доходила откуда-то нервная, маятная дрожь, сквозь тонкие, чуткие стенки слышалось ровное гудение высоковольтного трансформатора, где-то неясно и приглушенно всплескивало, по всей вероятности в булите. И казалось порой Игнатию, что он не в родном лесу ночует, а перенесся, улетел куда-то, в какое-то вовсе не знакомое и будто бы даже не земное место. И боязно, нет сил встать, боязно выйти из вагончика и до конца убедиться, поверить этому. Хотя все вроде бы и по-земному вокруг: льется в окошко обычный лунный свет, искрятся, мигают обычные звезды. Снаружи все тихо потрескивает, поухивает от холода. Совсем уж по-земному вдруг завозятся под столом мыши, громко запищат, что-то деля, кинутся топотно по полу.
Да нет же, никуда он не унесся, не улетел, на земле остался, только какой-то другой земле, выжженной и опустошенной. Смерч какой-то ее поразил, ничего, кроме вагончика, не уцелело. Такая земля еще больше страшила, заходилась душа в пустоте и одиночестве.
Потом его начал мучить, терзать один и тот же сон, терзать своим постоянством, однообразием и бесконечностью. Игнатий просыпался, с трудом успокаивал себя, что это всего лишь сон, вновь засыпал, но сон опять тут как тут, захватывал, держал в постоянной натяжке тело, вгонял в липкий пот и дикий ужас.
Снилось Игнатию, что его будто бы спускают и
