за штурвал. Он тоже призывался этой осенью, но военкомат дал ему отсрочку из-за родителей, которые в последние годы, считай, и живут в райбольнице, то мать, то отца туда везут — старость не радость, не красные дни. Валька был последним, заскребышем, у Кунгурцевых, все его старшие братья и сестры жили уж своими семьями, со своими детьми, кто в Кондратьевке, кто на центральной усадьбе, а кто и подальше гнездо свил. Кому как не последнему и последние заботы о родителях. Темень стояла хоть глаза выколи. В двух шагах ничего не видно. Сверху мелко и липко накрапывало. Шли осторожно — не дай бог, растянешься. Жались к заборам, середку улицы напрочь измесили трактора.
И все-таки Родька умудрился плюхнуться, замарав свой новый светлый костюм. И смех и грех. Постояли в сторонке, перед чьим-то двором на полянке, почистили немного Родьку. Светили спичками, которые плохо загорались.
— Чертова погодка. Спички за пазухой отсырели. Скорей бы уж в армию.
— Вам хорошо, — сказал с горечью Валька. — Вы скоро махнете... Один я, нашего-то году, останусь. Сопливые малолетки кругом.
— Чем худо?.. Все девки твои будут! Любую обхаживай! — Ларька достал сигареты.
Они с Валькой закурили, посверкивая в дождливой темноте красными огоньками. Родька продолжал отряхиваться, стирал грязь с локтя.
— Будешь знать, как по улице на своем тракторе раскатывать, — засмеялся Ларька.
Малыгин не ответил, тоже попросил сигаретку.
— Да-а, с тоски можно подохнуть в такую осень.
— Мы это где застряли? — вглядывался в темноту Ларька. — У дома Куприянова вроде?
— Его двор.
Ларька встрепенулся:
— Слышь, робя! Давайте устроим Игнатию!
— Что устроим?
— Ну что-нибудь. Дверь подперем колом... Или в трубу тряпок напхаем.
— Зачем?
— А просто!
Валька удивился:
— Старику-то?
— Нашел старика. Да этот старикан может всех нас троих устряпать!
— Ну и что?.. И ладно, что здоровый. Его бы только ноги совсем не подвели.
— Трухачи, — заводился Ларька, — сдрейфили, в штаны наклали!
— Тебя какая муха укусила?
— Никакая. — Ларька бросил окурок и пошел от товарищей.
Вскоре Валька и Родька свернули в заулок. Ларька немного постоял, подождал, пока их не станет слышно, потом вернулся к дому Игнатия, вырвал кол, подпиравший поленницу у коровника. Поленница с грохотом развалилась.
Утром ему не нужно было идти на работу, намеревался подольше поспать. Но его рано растормошили.
— Спишь? — ласково спросил Игнатий. Был он в гремучем брезентовом плаще, обрызганном дождем. — А там ведь тебя дельце дожидается.
— Какое еще дельце?
— Поленница... Поленницу, сынок, надо собрать, которую ты развалил ночесь.
— Совсем, что ли, спятил?.. Никакой поленницы я не разваливал.
— Как это не разваливал? Кому же она понадобилась, окромя тебя?
— Ничего я не знаю, отстань! — задернулся с головой одеялом Ларька.
— Смотри, подумай сначала, — все так же ласково продолжал Игнатий. — Я ведь могу и в клуб прийти... Я ведь могу снова выпороть.
— Попробуй приди! — Ларька опять высвободил лицо из-под одеяла. — Кодлу подговорю! Мы тебя так отметелим!
— Ежели через десять минут не будешь выкладывать, пеняй на себя, паря, — пообещал от двери Игнатий.
— И не подумаю, не надейся! — крикнул визгливо Ларька.
Однако через десять минут он уже был возле поленницы, собирал рассыпанные дрова, торопился, чтобы кто-нибудь не увидел, чтобы позору поменьше.
— Хорошенько, хорошенько складывай, — приоткрыл оконную створку Игнатий. — А то она возьмет да опять ни с того ни с сего развалится.
11
Случилось ему осенью и еще раз заночевать в вагончике, припозднился, не успел дотемна выбраться из лесу. Да и ноги в конце заартачились, совсем не несли.
Чувствовал он себя здесь уже привычно, как дома, знакомое ведь, обжитое место.
В сумерках, в поздней тиши и сини за окном, кто-то остановился возле вагончика, обил, оскреб о лесенку грязь с сапог, двинул несмело дверь:
— Есть тут кто?
— Есть-есть... и всем честь. — Игнатий лежал на кровати в одной рубахе. Под голову он положил фуфайку, а ноги закутал пиджаком, хоть в вагончике тепло, даже жарко было — грели электропечки.
Вошел охотник, кому еще в такую пору шататься по лесу. Это был средних лет мужчина, перепоясанный патронташем. В очках, в теплой меховой куртке защитного цвета, в зеленой спортивной шапочке с пушистым колобком на макушке, за плечами — вместительный рюкзак, в руках — добротное, дорогое ружье, вертикалка двенадцатого калибра.
— Вечер добрый... А я проходил мимо, смотрю — огонек горит. Зачем, думаю, мне у костра маяться.
— Ну и правильно, что зашел. Устраивайся, — предложил на правах хозяина Игнатий. Ему было просто с охотником, тот Игнатию в сыновья годился. — Удачно полевалось?
— Так себе... Двух рябков сшиб да по глухару смазал, стрелок липовый. Глухарь, правда, сзади как-то взлетел... пропустил меня, шельма, неудобно стрелять было, — рассказывал охотник. — К тому же я поздно приехал, часика полтора всего поохотился. Пока договорился в деревне с хозяевами, у которых машину оставил, пока до лесу дотопал... Ничего, завтра наверстаю упущенное, завтра весь день мой, — развешивал он одежду и охотничье снаряжение на гвозди, на ввернутые в стенку крючья от изоляторов. — А вы кто будете? Оператор?
— Нет. Я тоже по охотничьей части. На зимний вот промысел настраиваюсь.
— О-о! Тогда мы с вами найдем общий язык. Сейчас мы это дело... — Охотник схватил рюкзак, давай вынимать из него припасы: масло, колбасу, сыр, банки консервные. Под конец достал плоскую бутылочку коньяку и складные стаканчики. — Присаживайтесь, пожалуйста. Познакомимся.
Не хотелось тревожить уложенные, успокоенные, согревшиеся под пиджаком ноги. Есть тоже не хотелось, совсем недавно поужинал. Но и обижать человека не хотелось. Игнатий с кряхтеньем поднялся, подсел к столу.
Выпили, познакомились. Охотник оказался Лазарем Семеновичем, преподавателем техникума в райцентре. Преподает уже лет пятнадцать, учился в этом же техникуме. Женат. И давненько. Супруга тоже преподаватель. Две «очаровательные девчушки-близняшки» растут. К охоте пристрастился
